у нашей двери. Я едва успела откатиться от порога и вскочить на свои нары, вернее, на их краешек (спала я рядом с одной из воровок, с самого краю нар), как загремел засов, дверь открылась, из коридора легла полоса света. Надо сказать, что одним из немногих электрифицированных зданий в Свийске была именно тюрьма, и первое, что сделали большевики, взяв город, это восстановили работу электростанции, поэтому и днем, и ночью в коридорах тюрьмы горел свет, а в камерах его, слава богу, на ночь выключали, может быть, экономили мазут или солярку, или на чем там работал электрический движок! Так вот в полосе света я увидела две фигуры охранников, которые, зажимая под мышками винтовки, волокли в камеру какую-то женщину. Она молчала, лишь, изредка громко всхлипывая, билась между ними, пытаясь вырваться, а они, тоже молча, силились ее удержать и перетащить через порог. Какое-то время длилась эта борьба, потом, конечно, охранники заставили пленницу перешагнуть порог, толкнули, захлопнули дверь, заложили ее засовом и ушли. И все это – не проронив ни слова. Но за те мгновения, пока женщина еще билась на пороге и была освещена, я успела увидеть ее – и до глубины души поразилась странности ее облика!
Она была босиком и одета в смятый розовый шелковый пеньюар. Волосы, которые сначала показались мне черными, были распущены. Поверх пеньюара напялена крестьянская безрукавка овчиной внутрь, крытая черным сатином. Поскольку я потом несколько дней носила эту безрукавку, я ее очень хорошо запомнила. Так же, как запах странных духов, которые источала овчина… На самом деле овчины всегда пахнут кисло и довольно противно, а эта хранила запах духов, которыми ее некогда полили, вдобавок очень щедро. Вид, словом, у новой постоялицы нашей камеры был более чем странный!
Но вот ее втолкнули в дверь, прогремели засовы, воцарилась темнота и тишина.
Какие-то мгновения я ничего не видела и не слышала. Женщина стояла, тоже ничего не видя со свету, очень тихо, почти не дыша. Потом из ее горла вырвался всхлип, затем еще один, еще… и она заплакала, да так жалобно и горько, что если бы я не видела только что ее зрелой, стройной и статной фигуры, я могла бы сказать, что плачет ребенок. Чувствовалось, что бурные рыдания рвались наружу из ее груди, но она сдерживалась, словно была брошена в клетку к неведомому спящему чудовищу и боялась разбудить и обозлить его своими стенаниями.
Тем временем глаза мои привыкли к темноте. Вдобавок на улице сбоку от нашего окна стоял фонарь, который освещал тюремный двор и давал какое-то количество света в камеру. Обычно этот свет мешал мне спать, но сейчас я радовалась ему, потому что он освещал странную женщину и позволял видеть то, что она делает.
Хотя, честно говоря, ничего такого особенного она не делала: просто стояла, всхлипывала и вглядывалась в темноту, пытаясь понять, куда попала.
Наша камера продолжала спать тяжелым, крепким, каменным сном. Одна я бодрствовала, но лежала тихо, почему-то даже задерживала дыхание.
Тем временем женщина сделала несколько осторожных шагов по камере.