на дворе!), но тотчас себя остановил: будь что будет. И потом долго корил себя за это. Я снова упал в кресло. Мне подмигнула зеленая лампочка термостата, который, по всей вероятности, уходя не выключили. Старый списанный и выброшенный сюда за ненадобностью термостат… Кто его включил? Не хватало и здесь пожара! Может быть, с ним работала Аня? Вряд ли. Я усмехнулся, задрал ноги на стул и закрыл глаза. Я вдруг почувствовал жуткую усталость – я не мог не работать. Для меня мишура мира была страшнее самой смерти. Впервые за долгое время я оказался в одиночестве и был рад этому. Я сидел и скучал, засыпая. Но разве я мог уснуть? Книга? Какая тут к черту книга! Я заставил себя прогнать все мысли о клеточках, которых, я был в этом уверен, не пощадило пламя пожара. Бушующее пламя пожара над моими клеточками – при мысли об этом у меня судорогой перехватило горло. Мне вдруг пришло в голову, что все эти годы, которые были нами отданы самому, на наш взгляд, важному делу, главному делу жизни, были потрачены зря. Жалкое запоздалое прозрение. Я стал убеждать себя в том, что другого пути быть не могло, что мы достигли желанных высот (в таких-то условиях!), что вполне осознанно и продуктивно трудились на благо людей и самой жизни и что, наконец, добились признания, славы… Каждый из нас, и я в том числе, теперь можем спокойно себе позволить…
Но что здесь делала Аня?!.
Реле термостата снова щелкнуло, и я открыл глаза. Теперь слышалось и булькание воды в канализационном люке. Я встал и осторожно, словно чего-то опасаясь, правой рукой открыл кран, из которого сначала раздалось угрожающее шипение, а вскоре он стал стрелять и чихать короткими очередями коричнево-ржавой воды. Резкий поворот вентиля заткнул горло водопровода. Я обвел взглядом комнату: на столах граненые стаканы и чашки с заплесневевшей чайной заваркой, сухие колбы и реторты, цилиндры и бутыли, всякие самодельные приборы и приспособления; шланги, змеевики, хлорвиниловые трубки и лакмусовая бумага, и фильтры, и розовые восковые кружки в чашках Петри; искореженные весы, гирьки, обломки карандашей, батарея спиртов, ванночки, ершики; сломанные стулья и табуретки; скрещенные скальпели и пинцеты на облупленных эмалированных лотках с бурыми пятнами засохшей крови; голые, зловещие корнцанги и захваты для кривых, как турецкие сабли, хирургических игл; мусор на бетонном полу, скукоженный, в испуге вжавшийся в угол, обшарпанный веник; новенькая белая швабра с сухой тряпкой…
Вспомнилась Аза. Господи, Боже мой! Какой набор надругательств над жизнью. Какие чувства он возбуждает! Пытки инквизиции, тьма Средневековья… Когда-то здесь билось сердце нашего организма. Оно остановилось. Ни единого удара, ни шевеления. Ни одна порция живой алой крови не выплеснулась из его желудочков, не вздрогнул ни один клапан, ни одна капля живой жизни не подпитала этот некогда слаженный, славный, кипящий идеями, организм. Это – смерть? У меня сердце сжалось и защемило в груди. Еще летом здесь бурлила жизнь, а сейчас я вижу ее агонию на замаранных простынях научного познания… «Щелк!». Это был единственный живой звук. Я перевел взгляд на термостат,