посредником между королевой-матерью и королем, и эта роль была весьма выгодна и перспективна, так как любое смягчение напряженности в их отношениях с неизбежностью ставило бы под угрозу положение его главного противника – герцога де Люиня.
Возглавив Совет королевы-матери, Арман-Жан дю Плесси-Ришелье занял ведущее положение при ее маленьком дворе. Историк Андре Кастело называет этот двор «кукольным», но в нем все было как по-настоящему: в него, помимо епископа Люсонского, вошли первый шталмейстер де Брессьё, личный секретарь де Виллезавен, епископ де Безье и некоторые другие менее влиятельные особы.
Людовик XIII в Париже не скрывал своего торжества и буквально упивался властью. А его мать в замке Блуа вела себя тихо и смиренно. Соответственно, в Париже это было воспринято как полное признание своего поражения. Герцог де Люинь вполне разделял это общее мнение. Единственным же человеком, который очень быстро понял, что на самом деле творится на сердце у мстительной флорентийки, был Арман-Жан дю Плесси-Ришелье.
Думая исключительно о своем собственном положении, предвидя возможные последствия развития событий и помня о странных словах де Люиня при прощании, он принял решение начать тайное сотрудничество с герцогом. В самом деле, а что если тот действительно намекал ему на такую возможность?
«Сотрудничество» с герцогом де Люинем
Приверженность опальной Марии Медичи
была бы достойна похвалы и удивления
потомства, если бы почтенным прелатом
не руководили в этом случае
осторожность и своекорыстие.
Как бы то ни было, Арман-Жан дю Плесси-Ришелье начал (и это, как говорится, факт исторический) регулярно посылать герцогу де Люиню подробные отчеты о передвижениях и высказываниях Марии Медичи. Можно подумать, что, ведя такую интригу, он фактически шел по лезвию бритвы, но это не совсем так – наш герой даже рисковать умел благоразумно и осмотрительно, а в данном случае сила была явно на стороне короля и де Люиня. Что же касается Марии Медичи, то он был уверен, что она – простая женщина, а женщина, которую к тому же еще и хвалят, всегда будет снисходительна.
Сам он потом объяснял этот свой не самый благовидный поступок следующим образом:
«Как только мы добрались до Блуа, я поспешил уверить господина де Люиня, что он не будет иметь поводов для недовольства Ее Величеством, и что все ее помыслы связаны лишь с благом государя, что случившееся больше не занимает ее мысли, и что она совершенно оправилась от потрясения. Позже я время от времени отправлял ему отчеты о поступках королевы, чтобы у него не было никаких сомнений в ее лояльности».
Вот оказывается как! Чтобы не было «поводов для недовольства Ее Величеством», чтобы «не было никаких сомнений в ее лояльности»! Право же, даже очень симпатизируя Ришелье, приходится признать, что под маской лицемерия порок и добродетель могут порой стать настолько похожими, что их и не отличишь друг от друга.
Арман-Жан дю Плесси-Ришелье писал герцогу