называли японские длинные снаряды больших калибров. В самом деле: снаряд – фут в диаметре и более 4 футов длины, разве это не чемодан со взрывчатым веществом?)? – спросил, смеясь, Редкий.
Они самые…
Однако меня тут же поразило, что «чемоданы», нелепо кувыркаясь в воздухе и падая как попало в воду, все-таки взрывались. Этого раньше не было…
После перелетов пошли недолеты. Все ближе и ближе… Осколки шуршали в воздухе, звякали о борт, о надстройки… Вот недалеко, против передней трубы, поднялся гигантский столб воды, дыма и пламени… На передний мостик побежали с носилками. Я перегнулся через поручень.
– Князя Церетели (князь Церетели – мичман, флаг-офицер)! – крикнул снизу на мой безмолвный вопрос Редкий, направлявшийся к своей башне.
Следующий снаряд ударил в борт у средней 6-дюймовой башни, а затем что-то грохнуло сзади и подо мной у левой кормовой. Из штабного выхода повалил дым и показались языки пламени. Снаряд, попав в капитанскую каюту и пробив палубу, разорвался в офицерском отделении, где произвел пожар.
И здесь, уже не в первый раз, я мог наблюдать то оцепенение, которое овладевает необстрелянной командой при первых попаданиях неприятельских снарядов. Оцепенение, которое так легко и быстро проходит от самого ничтожного внешнего толчка и, в зависимости от его характера, превращается или в страх, уже неискоренимый, или в необычайный подъем духа.
Люди у пожарных кранов и шлангов стояли как очарованные, глядя на дым и пламя, словно не понимая, в чем дело, но стоило мне сбежать к ним с мостика, и самые простые слова, что-то вроде – «Не ошалевай! Давай воду!» – заставили их очнуться и смело броситься на огонь.
Я вынул часы и записную книжку, чтобы отметить первый пожар, но в этот момент что-то кольнуло меня в поясницу, и что-то огромное, мягкое, но сильное ударило в спину, приподняло на воздух и бросило на палубу… Когда я опять поднялся на ноги, в руках у меня по-прежнему были и записная книжка и часы. Часы шли; только секундная стрелка погнулась и стекло исчезло. Ошеломленный ударом, еще не вполне придя в себя, я стал заботливо искать это стекло на палубе и нашел его совершенно целым. Поднял, вставил на место… и тут только, сообразив, что занимаюсь совсем пустым делом, оглянулся кругом. Вероятно, несколько мгновений я пролежал без сознания, потому что пожар был уже потушен и вблизи, кроме 2–3 убитых, на которых хлестала вода из разорванных шлангов, – никого не было. Удар шел со стороны кормовой рубки, скрытой от меня траверзом из коек. Я заглянул туда. Там должны были находиться флаг-офицеры – лейтенант Новосильцев, мичман Козакевич и волонтер Максимов – с партией ютовых сигнальщиков. Снаряд прошел через рубку, разорвавшись об ее стенки. Сигнальщики (10–12 человек) как стояли у правой 6-дюймовой башни, так и лежали тут тесной кучей. Внутри рубки – груды чего-то, и сверху – зрительная труба офицерского образца.
«Неужели все, что осталось?» – подумал я… Но это была ошибка: каким-то чудом Новосильцев и Козакевич были только ранены и с помощью Максимова ушли