увели. Работники в один голос твердят – улетел! Я собрался к воеводе челом бить, а мне горшок серебра принесли.
Горшок стоял на столе. Енафа приподняла: тяжелехенек, фунта три-четыре.
– Кто принес?
– Не видел. Работники сказывают, человек этот велел передать: сын жив-здоров, срок придет – вернется, а станете искать – будет вам красный петух.
Енафа села на лавку.
– Наш сын, Савва, – царь лесных людей.
– Царь?! Сбесилась ты, что ли?
– Нет, Савва, не сбесилась… Ничего нельзя теперь поделать… Помнишь Лесовуху?..
Теперь и Савва сел.
– Одного сына нажили, и тот… царь.
– Я тебе другого рожу.
– До сей поры что-то не больно расстаралась.
– Ты тоже не подолгу с нами жил. Затяжелела я, Саввушка… Будет у нас сынок.
– Я и девке буду рад, – сказал Савва, опустился на колени перед иконами. – Господи, чудно украшена земля Твоя морями, реками, горами, городами. Смилуйся, дай мне дом, в коем молю Тебя, и землю, в которую Ты привел меня, до скончания века моего. Обещаю, Господи, потружусь ради Тебя, сколько сил есть, только не посылай мне больше странствий, не гони меня по земле от жены, от семьи.
Поцеловал икону Спаса и, подойдя к Енафе, поклонился ей до земли. Сели они рядком, и сказала Енафа:
– Батюшку моего во сне видела. Поверишь ли, Савва, на облаках рожь сеял. Шагает машисто, зерно кидает от плеча, а я не удивляюсь, другое в ум никак не возьму: кто же батюшке облака в надел дал?
– Твой батюшка и на облаках хлебушек вырастит. Люблю Малаха, да и Рыженькую никогда не забываю.
– В конюхах теперь батюшка, совсем уж старенький, но верно ты говоришь, его хоть в цари поставь, не расстанется с полем. По зимней дороге пошлю-ка я ему волжской пшеницы на семена.
– Ты лучше снаряди воз мороженых осетров да воз стерлядок – на уху всей Рыженькой.
– Ах, Саввушка! Коли вернется корабль, не воз, а целый обоз послать не накладно будет.
Савва погладил ладонью горшочек.
– Не страшно тебе, Енафа? За что нам, грешникам, такое богатство? От кого?
– Дают – бери. В учение они забрали сыночка. В учение.
– Неужто Иова и впрямь… сказать и то страшно.
– А ты, Савва, не говори. Лучше послушай, как во чреве моем сердечко стучит.
Савва опасливо, не повредить бы, приложил ухо, куда Енафа показала, и услышал.
– Енафа, и впрямь стучит! Как у воробушка!
Малах пришел поле поглядеть. Рожь, как царская риза, и все еще добирает ярости. Теплынь! Дожди идут по ночам, моросящие, тихие. Земля парным молоком пахнет.
Малаха потянуло лечь, обернуться частицею поля. Он уже обхаживал Емелю и чаял уговорить, чтоб в оный день тайком откопал его гроб и перенес с кладбища на родное поле. На кладбище сырость, тень, скука…
Блаженно повалился на могучую лебеду, росшую за канавой.
Осенью горчило.
А рожь и впрямь хоть в церковь на стену. В их церкви его собственный зять написал снопы и поле золотом, одежды жнецов тоже золотом. Нынешняя