рынка! Хотел нагрянуть ночью, прижать его маленько и расколоть на кругленькую сумму. Ворвался в дом с оружием… А тут мы.
– Это он так говорит? – спросил, поморщившись.
– Кто он?
– Директор. Рынка.
– Ну да. А есть основания ему не верить? Нет оснований, – весело сказал Герман.
– Значит, ты его взял? Косого?
– Да видишь ли… Ушел он.
– Как так? – спросил вяло.
– Я выстрелил. Но не попал. Разнервничался. Из-за тебя. Мне в тот момент важен был ты, понимаешь? Если бы тебя вовремя не доставили в больницу…
– Благодетель, – криво усмехнулся Завьялов.
– Думаешь, я испугался? – Горанин расправил широкие плечи. – Да я этого Косого из-под земли достану!
– Надо было тогда… целиться лучше.
– В городе говорят, что Герман Георгиевич – настоящий герой, – вмешалась Маша. – Спас семью соседа. Они ему так благодарны! Ты себе даже не представляешь! И еще Герман Георгиевич теперь везде ходит с оружием. На него ведь могут напасть! – Жена испуганно округлила глаза.
Маше недавно исполнилось двадцать пять лет, Горанина, которому через два года должно было стукнуть сорок, она называла по имени-отчеству: молва о его подвигах уже витала по городу, когда Маша Завьялова еще училась в школе.
– Как все это… неприятно. Да, неприятно, – выдавил он. И тут же подумал: «Я его ненавижу».
– Что, Саша, плохо? – встрепенулся Герман. – Вижу: плохо. Знаешь, я, пожалуй, пойду, не буду тебе мешать. Вам. – И посмотрел на Машу. Маша покраснела.
Заметил, что жена упорно не смотрит Горанину в глаза. Если бы он, Зява, был женщиной, выдержал бы он его взгляд? Вот Германа смутить невозможно, в этом его сила. Когда Герман смотрит на женщину, взгляд у него ласкающий и наглый. В нем не просьба, а приказ. Александр застонал, сжав зубы.
– Уходи, – сказал, отвернувшись к стене.
– Вижу, ты не в себе, – поднялся со стула Герман. – Но ничего, пройдет.
Понял уже: не пройдет. Вот он, Герман Горанин. Здоровый, красивый. И – герой! Надо же! Ему все сходит с рук! Ведь это ложь от первого до последнего слова! Если бы в дом директора рынка ворвались, угрожая оружием, были бы слышны крики! А было тихо. Он прекрасно помнит, что было тихо. До того, как хрусталь морозного апрельского воздуха вдребезги разбил выстрел.
– Проводи меня, – велел Горанин Маше.
– Останься, – попросил Завьялов.
– Сашенька, мне надо зайти к Степану Ильичу, – ласково сказала Маша и вслед за Германом вышла из палаты.
Вот так. Хоть ты умри здесь. Не умер. Ни в тот день, ни после. А в середине лета его выписали из больницы.
Сумерки его жизни продолжались. Диагноз, с которым выписали, оказался неутешительным. Долго изучал медицинскую карту, пытаясь разобрать каракули врачей. Те словно соревновались в отвратительности почерка. Растолковала Маша, которая работала в той же больнице медсестрой.
– Ты больше не можешь работать в милиции, Саша. Ты больше вообще не можешь