но сапоги скользнули по песку, и он упал. Над головой пролетело светлое брюшко, и Смолл, перекатившись, вскочил на ноги.
Жук сердито клацнул жвалами. Его коричневый панцирь, состоящий, словно из двух округлых котелков, сверкал на солнце. Смолл вытер ладонь о брючину, смахивая песок, затем двумя пальцами вытащил из колчана за спиной новую стрелу, легко вставил в лук и прицелился. Секач застыл, шевеля лапами в песке. Смолл никогда не понимал эту их особенность. Попались вы в засаду охотнику ― так боритесь, бросайтесь, кусайтесь, толкайтесь; если струсили ― бегите, но не сдавайтесь. Зачем сдаваться? Зачем ждать?
Он знал, что рано или поздно жук атакует, и не решался стрелять раньше. Секач полз на зов самки, следуя инстинкту размножения, а когда Смолл напугал самку, самец не полез за ней в норку, он помчался наказывать обидчика. Иногда Смоллу казалось, что в этих неразумных созданиях благородства куда больше, чем во многих разумных людях.
Жук клацнул жвалами и, загребая лапками песок, бросился на Смолла. Панцирь секача не пробить, сколько не пробуй, от головы стрела скорее отскочит, чем нет, а потому есть лишь рот и мягкая шейка над головой. Смолл выбрал первую мишень и отпустил тугую тетиву. Стрела попала в цель. Жука передернуло, он резко сменил траекторию, пробежал еще немного, после чего замертво повалился в песок.
У Смолла по телу побежали мурашки.
Он понял, что секач перед смертью, словно бы осознал, что его ждет, и попытался в последний раз вернуться к самке.
Смолл отшвырнул лук и побрел к озеру. Ноги увязали в песке. Руки болтались вдоль туловища. Он зашел по колено в воду и со всего маху пнул. По озеру поползла рябь. Он пнул еще раз и еще. Соленые брызги летели ему в лицо, сапоги наполнялись водой, мокла одежда. Но Смолл не прекращал. Ему хотелось намокнуть, хотелось, чтобы глаза жгло, хотелось делать все то, чего мертвый жук уже никогда не сможет сделать.
«Почему чертов секач в самый последний момент свернул? ― не понимал Смолл. Он ненавидел дичь, которая показывала хотя бы зачатки разума. Ее убийство пробуждало в нем чувство вины, тягучее и разъедающее. ― Почему даже не попытался, умирая, клацнуть меня жвалами, а помчался к самке?».
«Смертельно раненные насекомые опасны вдвойне, ― учил его отец. ― Они безжалостны и ни перед чем не остановятся, чтобы разорвать тебя на части». Но где была эта безжалостность, когда секач, получив стрелу в пасть, пронесся мимо Смолла? Он предпочел приблизиться на несколько шажочков к самке, а не вцепиться жвалами в охотника. Жук выбрал любовь. Смолл знал, что скажет на это отец:
«Секач не любовь выбрал, а попытался утащить подальше свой прочный зад. Не выдумывай, будто у этих есть разум и чувства. Они как годовалые дети ― дай им есть, пить и спать. А кто помешает, так они разревутся. Но ревут все по-разному. Одни вопят, что есть сил, другие пытаются убить».
«Реветь и убивать – совсем разные вещи», ―