не ждал. Меня просто не хотели. И потому плюнули сразу после появления на этот свет.
Да, я была той куклой, по современным меркам Барби, которую одевали и даже кормили. С которой можно было по настроению поиграть. А, если надоело, убрать обратно в коробку для игрушек. Если вдруг не надевалось новое платье, или не нравилось что-то, можно было поставить в угол. И не просто так, а на колени. И причитать при этом, что кого-то мать ставила на горох. И я должна радоваться, что не подверглась такому же. И, когда мои горькие слёзы и просьбы выпустить, переходили в подергивания нижней части лица, прижать к полной груди и начинать успокаивать тем, как неправильно выговаривала я слова в детстве. Всё это напоминало некий садизм, только над собственным чадом.
Я не была каким-то ребёнком, нарушающим правила общего распорядка. По воскресеньям, пока не закончу чистку ковра с мочалкой в руках, не отползаю положенные метры, не переглажу всё бельё, не могла выйти во двор к товарищам. Но мне их не хватало. Честное слово. Я не любила то одиночество, в которое меня заключили. Мне хотелось вместе со всеми играть в «море волнуется раз, море волнуется два…», прыгать через скакалку, перепрыгивать из одного классика в другой, по расчерченным на асфальте линиям, стучать резиновым мячом о ворота чьего-то гаража. Мне не хотелось возвращаться в это тихое уныние четырёх стен, среди которых я все равно была одна.
Я возвращалась возбуждённая и радостная после всех игр, времени, проведённом с товарищами, и натыкалась на мрачный взгляд, спрашивающий, почему не пришла вовремя. Показывала на подведённые стрелки часов, согласно кивала на ответы заданного вопроса. Мне даже не приходилось что-то придумывать и врать. За меня уже отвечали.
А какая разница, что я, взяв свой маленький двухколёсный велосипед, надев плащ-накидку, подаренный мне нянечкой, наяривала под дождём по каким-то близлежащим районам, переходила по шпалам, пропуская бесконечные товарные поезда, несущиеся куда-то в неизвестность, ходила по круглым корявым трубам, по которым неслось паровое отопление в нашу квартиру. Разве всё это было важно?
Важно было подольше задержаться у своей сестры. Я ведь не спрашивала, где ты была мама, когда меня чужие люди сначала на связанных вдвое санках, а потом на руках донесли до квартиры, позвонили и вызвали «скорую помощь», ибо нога страшно распухла в ботинке для фигурного катания. Мне было очень больно. Но я не плакала и не хныкала. Стиснув зубы, я ждала, пока мне незнакомый врач бинтовал тяжёлый перелом.
Разумеется, ты потом прибежала, как всегда, прижала к своей груди, и, чуть не рыдала в голос.
Как тогда, когда тебя, как всегда не было рядом, ты точила лясы со своей родной кровью, а меня четверо ублюдков насиловало. И я кричала в голос. Я просила о помощи. Но ты не слышала меня. Ты не хотела ничего знать. А потом хваталась за сердце, и знакомо всхлипывая, просила о смерти.
Но ты же не рыдала,