если речь шла о выживании?
– Я ничего не смогу забыть, – хрипло, с усилием Оливер заставил себя говорить. – И не хочу забывать. Это грех, который я буду искупать, но от которого не откажусь.
Дэнис молчала. Ждала. Оливеру нужно было вывернуть себя наизнанку, простить самого себя, при ней. Найти оправдание. Чтобы было не так мучительно.
А за яд – благодарность. Истинная. Он убережет от шага отчаяния – отречения.
– Я буду помнить до конца дней своих… что отдал тебя им. В этот раз отдал, испугался, солгал. Струсил. Мог, мог… – с Оливера как слетели его путы. В черных глазах загорелись отражения факелов, голос обрел силу. – Мог укрыть, увезти, спасти, спрятать. И испугался за себя. Я клялся тебе, уверял, что отдам за тебя все, вплоть до жизни своей. Ты лишь говорила, что мы не знаем как поступим в тот момент, когда начнем цепляться за обрывающуюся жизнь. Под этой рясой нет сердца мужчины, Денис! И под ней нет сердца истинного христианина! Я никто!!!
Стены вернули крик к тому месту, где стоял Оливер.
Как истинный христианин Оливер ни на йоту не должен был к ней приближаться. А завидев – бить во все колокола. Но обычная человеческая благодарность и не растраченная порядочность уберегли его в свое время от неблагородного поступка. Несколько лет назад ранней зимой Дэнис нашла его под крутым речным берегом. Оливер скатился вниз и сломал ногу. Место было безлюдное, ходили в тех местах редко. Так что появление Дэнис вполне можно было считать чудом или знаком свыше. А уж когда она его поставила на ноги, и перелом никак не давал о себе знать, Оливер готов был свидетельствовать, что ее методы, которые он поначалу считал колдовскими и недозволенными, чуть не ангелами нашептаны.
Мало по малу, Оливер стал нарушать законы обители и выбираться к красивой и одиноко живущей девушке в любой удачный момент. Молодая кровь, не усмиренная ни строгим уставом, ни заучиванием текстов, ни проповедями наставников, взяла вверх. Презрев однажды обет и выбранный путь, Оливер, смущаясь и пылая щеками, открылся Дэнис в разрывавших его чувствах.
– Почему ты не отвергла обвинения, почему ты не согласилась с тем, что церковь Петра – истинная церковь? Что я могу сделать, когда ты сама идешь на эшафот?!
– Ты веруешь, что она единственная, истинная?
– Да, – голос Оливера продрался через ком в горле и застыл между ним и Денис.
И где-то здесь же, между собой и ней, он увидел яркий блеск реки, тонущее в солнечном свете синее небо, бегущих в высокой траве Денис, себя. Счастливых… Влюбленных… Маленькую комнату в придорожном трактире. Огарок свечи на столе. Спящую на его руке Денис. Умирающего брата Ажиля и сидящую неподвижно возле него Дэнис. Она держит руки на его груди, нескончаемо долго держит их. И Ажиль с трудом открывает глаза. Телегу, лежащую на ней связанную Дэнис. И снова перед ним ее лицо. Ее глаза. Их цвет не виден. Он знает, что они серо-зеленые. В них всегда видно глубоко спрятанное знание какой-то нечеловеческой боли.
– Рассвет скоро, – Оливер говорит глухо, тихо. – Я не смогу ничего забыть.
Он не кривил душой.