в сером безнебном воздухе,
никого рядом не было. Ни кур, ни кошек,
ни Авдотьи, ни теплого молока,
ни даже паутины, трепещущей,
когда открывают форточку,
совсем-совсем ничего: только он один,
а так разве можно – в двенадцать лет —
совсем одному —
и там?
Потом он понял, что стал чудовищем.
Мы ходили к гадалке, – говорил Гнедич,
но мне она совсем ничего не сказала,
рьен дю ту (прибавлял он
на плохом французском).
Раскладывать карты, или жечь воск,
или читать линии на ладони,
или по птицам в небе угадывать, что будет,
или переворачивать в блюдце кофейную гущу,
или толковать сны – ничего не выходит.
У меня нет будущего.
Же нэ кюн ливр (у меня есть только книжка):
с детства любимая «Илиада».
Я прочел ее уже после болезни,
мне не хочется вспоминать, каким я был – до
(но, слыхал, я был пригожим ребенком,
которого все любили; играл на воздухе
все больше с детьми крестьян,
и бегал быстрее всех. И кричал громче).
Печальная дева отходит с другими,
всегда отходит.
Верный друг Батюшков говорил:
дева всегда ускользает,
за это мы их и любим,
они как вода,
но не утоляют жажды,
мы смотримся в них, чтобы увидеть
свое отражение – и себя в них любим,
и радуемся, не зная,
что этот темный и страшный омут
может нас затянуть.
(Бедный безумец, как он знал свою жизнь,
даже когда все уже было потеряно;
говорил: я шел, я нес на голове сосуд,
наполненный драгоценностями,
сосуд упал и разбился,
что в нем было – кто уж теперь разберет!
и отворачивался к стене,
на которой видел горы, долины, реки,
поля сражений, развалины городов,
лица погибших товарищей,
потому что время стало одной сплошной стеной
в его комнате,
и штукатурка на этой стене осыпалась.)
Брисеиду уводят, потому что Ахилл ее отпускает.
Он безмолвен, она безмолвна.
Позже Овидий угадает обиду,
он скажет ее губами: как ты мог меня отпустить?
и заплачет.
Но у Гомера достойнее: оба молчат,
нет ни сцен, ни признаний.
Моя спрятанная любовь, говорит Гнедич,
даже если все угадали,
я промолчу; может быть, она
полюбит мое молчание —
если не полюбила голос.
(Детские сказки: чудище пряталось, пряталось,
только голос давало слышать,
и когда замолкло, душенька его полюбила, —
когда замолко, не раньше,
когда погибло.
Если зерно не умрет, то останется одно,
а если умрет, его полюбят, —
вот о чем, оказывается, говорил священник.
я всегда подозревал, что во всех этих историях
есть какой-то смысл. Помню, в Полтаве,
когда