ее красота пройдет,
терпение станет ее уделом, но тут же
заставляет себя процитировать
особо эффектный стих,
ибо в детстве доктор сказал ему:
«Всегда восхищайся другими,
чтобы забыть о себе: калеки злорадны», —
и отрок поклялся: «Я буду любить,
пускай безответно, но – всегда!
как любят другие».
Наивный, он полагал,
что жизнь мужчины проходит в любви и в войне,
а вовсе не в том, чтобы переписывать циркуляры
и соблюдать правила хорошего тона.)
Он рассказывал Батюшкову про приметы:
дракон – дафойнос – то есть
и пестрый, и кровавый,
выползает из-под корней и пожирает птенцов,
одного за другим, проглатывает их мать,
а затем превращается в камень…
Батюшков на это: «Как можно было такую гадость
принять за знак от богов? Бррр… Представь себе:
все эти генералы стоят и смотрят,
как змея ест птицу. Меня бы вырвало,
а я, сам знаешь, не из чувствительных,
прошел три войны». (Милый друг,
он все храбрился:
мол, вояка, мол, мы еще поборемся,
а потом мысль не выдержала
и раскололась на тысячи кусков,
где глаголы были сами по себе,
а существительные отдельно,
и в том, что он помнил крыша от дома
была с ногами гусара,
а дверь – рядом со ртом маленькой девочки.)
Гнедич улыбнулся и не стал рассказывать,
как в деревне Миколка водил его в лес
искать лягушек,
когда они, как он говорил, брачуются.
Миколка бросал их в муравейник
и через несколько дней находил
обглоданные косточки.
Он показывал их Гнедичу
говоря: видишь вот этот крючок?
Я его прицеплю девке на юбку,
и девка меня полюбит.
Это всегда помогает? – спрашивал Гнедич.
Всегда, – отвечал Миколка – и верно,
все девки его любили. А Гнедич так не смог
бросить любящую лягушку
на съедение муравьям,
потому что лягушки
были склизкие и в бородавках.
Конечно, ему хотелось,
чтобы девки его любили,
но от них пахло потом, и они гоготали,
показывая черные зубы,
и Гнедич решил, что он подождет
до Москвы или до Петербурга,
где будут ходить богини
в красивых платьях: вот они-то его полюбят,
а потом оказалось, что и они боятся
на него посмотреть,
и Гнедич решил подождать еще немного —
до смерти.
Батюшков говорил: только мы за ними
спускаемся в ад.
А Лаодамия? Разве она не пошла
за тенью Протесилая
в огонь (так ее обманули боги)? —
возражал Гнедич;
однако он никогда не любил
латинской поэзии
с ее чувствительностью и призывами,
что б ни случилось, пить вино
и бросаться в объятия