и силу ветра.
– Жалсанов! Какая дистанция?
– Семьсот… У меня.
– Правильно. Заряжай! Напоминаю: стрелять после меня, пять патронов, беглым. Теперь – слушать и следить.
Мягко, вразнобой клацнули затворы.
За низкими плотными тучами взошло солнце – края облаков отдавали в желтизну и розовость. Жухлая трава перед окопами склонилась навстречу снайперам – подул ровный и несильный юго-западный ветер.
Взлобок полого спускался к заболоченной лощине. Почти у самой ее кромки шли траншеи переднего края – хорошо замаскированные, но мелкие, – в них выступала вода, и ходили в них согнувшись. А дальше тянулся кочкарник с пробивающимися сквозь бурые отмершие стебли темно-зелеными стрелками озимых трав, коричневато-туманный кустарник, потом снова кочкарник.
Еще дальше змеились вторые немецкие траншеи, с буграми дзотов и морщинами ходов сообщения, а уж за ними – выгоревший на солнце зольно-серый плетеный забор. И – Варшавка. Шоссе так и шло вдоль передовой, то приближаясь метров на триста – четыреста, то удаляясь на километр-полтора. Плетеный забор, заросли кустарника и, местами, густого березняка скрывали дорогу, и потому немецкие машины, развозившие по передовой и в ближние тылы все, что требовалось войскам, проскакивали невидимками.
Сопровождая комбата по передовой, Жилин высмотрел брешь в плетеном заборе – сильные осенние ветры наклонили кое-где колья, и в щелях можно было заметить, как проскакивают машины. В одном месте щелей было побольше, а главное, ветром сорвало листву с прилегающего к забору березняка, и он засквозил. Машинный силуэт можно было наблюдать секунды три-четыре. Но стрелять сквозь березняк Жилин запретил – боялся, что пули будут рикошетировать. Стрелять он приказал в щели забора.
Так они и стояли, перегнувшись в поясе и выдвинув винтовки – Жалсанов и Жилин с оптическим прицелом, а трое других обыкновенные трехлинейки, удобно устроив их на выемках в замаскированных брустверах.
По расчету времени, машины уже должны были пройти по шоссе: у противника заведен строгий порядок. Пустые машины уходили затемно на тыловые базы, а возвращались по подразделениям в рассветные и зоревые часы. В это время шоферы не включали не то что фары, а даже подфарники: движение получалось как бы односторонним. Поэтому огневые налеты нашей артиллерии и минометов их не накрывали. По звуку не накорректируешь…
Однако в этот день налаженный конвейер дал сбой – ветер не приносил шума моторов. Это не беспокоило, а злило: порядочек называется!
Потом пробился шумок – тяжелый, натужный, с юго-запада. Машины шли груженые. Но он быстро стих, так и не докатившись до снайперов. Они молча переглянулись, и Жалсанов облизал губы: хотелось курить, а на охоте не закуришь.
Пожалуй, самое мучительное на снайперской охоте – ожидание дурака-противника. Когда он соизволит высунуться над брустверами, пройти по открытому месту или совершить еще какую-нибудь глупость. А ожидание в тот день было еще противней,