За время войны я все забыл о школе, почти все. Помнил, кажется, только лица людей, а о чем говорили, чему учили – забыл начисто. Немецкий, конечно, еще держался, потому что практика была. Но по-немецки за столом не поговоришь, тем более практика у меня была особая: «Отвечать немедленно!», «Когда прибыл полк?», «Кто твой командир?», «Не строй из себя немого, ублюдок!», «Ползи впереди!».
Ночью Абросимов – мы спали на полу в углу комнаты, а мать с дочкой на единственной кровати – толкнул меня и прошептал:
– Я ведь тоже на фронт просился… Не пустили!
Ему очень хотелось поговорить по душам, но я притворился, будто сплю. Мне не до него было. Этот день многое сломал в моей жизни, и я понимал, что старое ушло и теперь все пойдет по-другому. Выходило, что до конца войны, а то и дольше сидеть мне в селе Глухары с карабином № 1624968 и охранять мирный труд бабки Серафимы и прочих там. Начальник райотдела, прощаясь, сказал, что мой долг отныне – стоять на страже Закона и Порядка. Ну, не допускать перегибов, ни в чем не ущемлять достоинства советского гражданина, так много пережившего в годы оккупации, но при этом уметь отличать друзей от врагов. И еще – при опросах быть вежливым, не кричать, не пугать, не грозить.
Утром, прощаясь, Абросимов сказал мне:
– Знаешь, я к тебе приеду. В Глухары. Знаешь, вдруг возникнут какие-нибудь трудности, надо будет помочь. Дело для тебя новое, а мы тут обобщим кое-какой опыт по «ястребкам»… Наметим пути, поставим задачи!
– Валяй, – сказал я. – Ты человек вооруженный…
Он принял это всерьез, слишком уж он гордился своим «ТТ» и кожаной курткой. Лучше бы я обругал Абросимова, чтобы это его желание – навестить меня в далеких Глухарах – завяло на корню. Но я слишком был поглощен своими мыслями.
– Мы будем дружить! – крикнул на прощание Абросимов.
Он стоял на пороге своей хибары в небрежно накинутой на плечи курточке желтой кожи с проплешиной на плече, и воротничок его белой рубахи трепетал на ветру. За ночь мама успела выстирать и отгладить рубашку, чтобы сынок мог достойно выглядеть в райкоме. Наверно, мама-учительница очень гордилась своим правильным и умным сыном.
5
Кривой старикашка встретился мне на Глухарском шляхе. Он возил в Ожин картошку и теперь возвращался навеселе. Орал он во всю глотку про Галю молодую, и тощее его тело прыгало на пустых грязных лантухах, подстеленных на днище телеги.
– Стой! – заорал он лошади, увидев меня. – Человек на дороге, берем человека!
Единственный глаз его сверкал, как у драчливого петуха. Я не удивился бы, если бы он оказался еще вдобавок одноруким или одноногим. Все мужское население в наших местах крепко отличалось по части дефектов – скрытых или явных. Неувечные были на фронте, а в селах оставались, как говорила Серафима, «одни сторожа» – в ее представлении сторожем мог быть только инвалид.
– За кого воюем? – спросил старикашка, скосив глаз на мой карабин.
– А тебе за кого надо?
– Э!.. – старик погрозил мне черным пальцем. –