собачонку. Стало стыдно досады, с какой провожал ее на вокзал. Потом пытался представить себе: что же, интересно, за муж у нее и почему они врозь? Странно как: жениться, чтобы быть предоставленными самим себе?.. Уж не миф ли этот муж, и не на самом ли деле она – то самое, в чем упрекает ее мать?.. И чем больше я о ней думал, тем больше недоуменных вопросов возникало, а сама эта девица (или все-таки женщина?) становилась для меня в некотором роде загадкой…
В общежитие я вернулся в четыре утра. Все мои предатели-друзья мирно почивали в своих постелях. В комнате витал винный дух: похоже, квасили напоследок еще и здесь. Я бесцеремонно растолкал их, всех до единого, и начал швырять им в лицо обвинения:
– Предатели! Почему сбежали, бросили одного, мушкетеры хреновы?
Друзья мои кряхтели, почесывались со сна и лишь слабо отбрехивались, признавая свою вину, но лишь – частично:
– Да, бросили… Но не сердись, старик: ей-богу, хотели как лучше! Она ж на тебя глаз положила…
– Врете внаглую, оправданий ищете!
– Да нет же, кого хочешь из нас спроси, все заметили! Странно, что ты сам не понял!.. Но признайся: все ведь нормально получилось?
– А идите вы все знаете куда?.. – послал я их подальше, разделся, завалился в постель и, не проронив больше ни звука, тут же уснул.
Я им, конечно же, ни на йоту не поверил; да и чего ради я должен верить им, когда ни в себе, ни в ней не заметил ничего, кроме чисто товарищеской приязни? Но – странно! – с того дня, встречаясь с Гулей на консультациях перед экзаменами, мы садились вместе; как так получалось, я и сам не пойму; во всяком случае, я не старался – и вместе же уходили теперь после каждого экзамена, чтобы пошататься по Москве: она знакомила меня с ней. Потом забредали на какую-нибудь выставку или в театр. А когда заходили поужинать в кафе, она сама предупреждала: «Только – без алкоголя!»
Что же все-таки между нами было? Уверяю вас, ровно ничего: никаких сердечных объяснений, объятий и страстных поцелуев. Единственное, что я себе позволял – это, сажая ее в электричку на вокзале, легонько, чисто по-товарищески чмокнуть в щечку – после того памятного всенощного мытарства во время ее проводов она сама запретила мне провожать ее до дома, и мы теперь старались вечерами долго в центре города не задерживаться.
Правда, днем, когда шли через какой-нибудь сквер, она, как я подозревал, проделывала надо мной небольшой эксперимент: увидев пустую скамью, предлагала отдохнуть. А подозревал я ее потому, что уже знал, как она неутомима и легка на ногу. Тем более что, когда садились, она нарочно подсаживалась в опасной близости от меня, обнажив, к тому же, свои коленки, которые уже не казались мне такими острыми, как вначале, так что во мне, словно в партнере по игре, начинал закипать легкий азарт: ах ты так – а я тогда этак! – появлялся соблазн крепко-крепко обнять ее и до боли впиться в губы при всем честном народе – скорее, из озорства: что она, интересно, тогда предпримет? Но это было чревато, потому как следующим, непредсказуемым ходом могло стать непреодолимое желание и – неизбежная затем постель, а за постелью