не отстать от других; я хочу заглянуть ему в лицо, удостовериться: он это или не он? -
и тут он падает, уткнувшись в снег; я обхожу его вокруг и никак не могу увидеть лица… То было не во сне – я видел это с открытыми глазами! Но почему, почему мне виделось именно это? Я же не видал еще ни живого бойца, ни кино про войну, не читал про войну книжек! И я боялся рассказать о своем видении – мы тогда не знали еще, что дядя Петя убит: моя тетя, чтобы не расстраивать бабушку и маму, не писала им, что получила похоронку – написала, что Петя пропал без вести.
Но отчего так часто плакала о Пете бабушка? А мама, тоже еще не знавшая правды, успокаивала ее:
– Не плачь – давай будем верить и надеяться! Вот увидишь: кончится война – и Петя найдется! Не плачь!..
– А ты чего так рано? – спросила бабушка маму. – Обед еще не готов.
– Переодеться – тепло сегодня, – мама сняла клетчатый платок и надела берет. – Митинг будет у сельсовета. Пойдем, мама?
Но бабушка отказалась. Зато я вскинулся:
– Я тоже хочу на митинг!
– Вот вяньгает и вяньгает! – проворчала бабушка. – Простынет там – ветрено сегодня.
– Мама, но это же исторический день – пусть запомнит на всю жизнь! – вступилась за меня мама.
– Ну, смотри, – сказала бабушка сурово. – Только вытащили…
Тут стоит объяснить, откуда меня «вытащили». Но сначала – о моих отношениях со школой. Мама работала там счетоводом и библиотекарем, и как только я начал бегать к ней на работу, мне понравилось рассматривать у нее в библиотеке книги с картинками. Я просил маму научить меня читать, но ей все было некогда. Научила бабушка, причем с умыслом.
К нам приходила маленькая районная газетка; они хранились потом дома для всякой нужды: из них делали стельки, ими обертывали продукты, их выпрашивали эвакуированные, что ютились в землянках на краю села: говорили, что газеты они стелят вместо простынь, и газетами же, сшитыми и простеганными, укрываются вместо одеял. За газетами приходили двое мальчишек. Один из них – подросток-белорус; прося газеты, он непременно добавлял: «Дайтя хучь ядну картовочку», – и говор его казался мне таким смешным, что я едва не прыскал от смеха – сдерживал меня лишь суровый бабушкин взгляд. Второй был мой сверстник, мальчишка-немец с нежным лицом и большими карими глазами; мне с ним хотелось заговорить, но он, чувствуя мой интерес к нему, лишь беспомощно улыбался и произносил всего два слова, и то с немецким акцентом: «картоффельн» и «газетт»… Бабушка угощала их вареной картошиной, но газеты давала не всегда – они были ценнее картошки.
Она любила читать и перечитывать их, но читала с трудом: стекла ее старых очков были треснуты и склеены полосками бумаги; она берегла очки и надевала их только когда приходили письма, а уж надев, прочитывала их по несколько раз кряду, надеясь вычитать там что-то еще. А ради газет она их даже не надевала – лишь держала в руке и водила ими вдоль строчек.
Она научила меня азбуке, чтобы я