серебристая пыль. Сердце колотилось где-то в гортани.
Паутина прилипла к лицу, я стер липкую гадость ладонью. Вытер руку о штанину. По дощатому настилу пробрался к чердачному окну, грязному до слепоты. Нашел шпингалет, дернул за раму. Свет ослепил. В лицо пахнуло холодным ветром, мокрым снегом.
Сырая жесть крыши с хлипкой ржавой оградой обрывалась в метре от меня. Дальше распахивалась даль, черно-белая и мутная, как любительская фотография.
Я ступил на крышу. Держась за верх рамы, поставил вторую ногу на скользкую жесть. Железо прогнулось, громыхнуло, как дальний раскат грома. Я дотянулся до загородки, осторожно выпрямился.
Ограда едва доходила до колен. Я стоял на самом краю крыши.
Внизу подо мной лежал двор, перечеркнутый пунктиром тропинок, дальше белело пустое поле с пучками черных кустов. За полем поднималась стена, из-за нее плоско, как в бедном театре, неубедительно торчали башни замка. За замком темнел парк. Парк заслонял горизонт, голые деревья расплывались в сизом небе мокрой акварелью. Над дымчатыми макушками высоченных лип кружили чернильные кресты грачей. Я снял шапку. Похоже, зима действительно подходила к концу.
Да, но и весна еще не настала.
Я ощущал вакуум межсезонья. Пустоту, в которую я угодил прямиком из кабинета майора-особиста. Зазор между. Щель между платформой и поездом. Падение из рая в ад затормозилось в каком-то предбаннике, усталый ангел, что бережно нес меня, разжал пальцы – бес еще не успел вонзить когти.
Я стоял на краю крыши. С таким же успехом я мог стоять на краю света – мое одиночество было абсолютным. Я потерял Ингу. С того летнего дня на острове прошло восемь месяцев – и вот я потерял ее. До нашей встречи я не подозревал о самом существовании ярких красок и волшебных звуков. Так живет крот – без малейшего понятия о блаженной гармонии радуги или беснующемся каннибализме кровавого заката. Моя душа, хромая и подслеповатая, брела по жизни, брела-ковыляла без особой надежды на белоснежные крылья. В лучшем случае душа-калека могла подпрыгнуть – ей была неведома сама концепция полета.
Как-то отец взял нас с братом на аэродром. Стоял ноябрь, над летным полем висели тучи, похожие на тяжелый сырой дым. Казалось, во всем мире царит смертельная тоска. Свинцовый купол давил на взлетную полосу. На ангары и зачехленные защитным брезентом самолеты. Пригибал к земле дохлые осины, плющил бурый пустырь, похожий на болото. Воздух можно было зажать в кулак и выдавить несколько мутных капель. Самолет оторвался от бетонки, круто пошел вверх. Стрелой пронзил хмарь. И уже через миг, через мгновенье вокруг были лишь синь и солнце. Безумная синь и сумасшедшее солнце. Даже тучи сверху выглядели не серой мразью, а восхитительно мохнатыми снежными горами – прекрасной белизны и невозможной мягкости.
Впрочем, Валет считает, что никакого полета не было. Что я все придумал. Иногда мне самому кажется, что так оно и есть. Но ведь от этого не становится бледнее синь и не тускнеет солнце – они там всегда. Даже в самый черный день они там – за тучами.
Сумрачные тени уже