груды белья, отжимающие его, шум бьющего откуда-то пара, крики, глухие удары, какие-то возгласы – не то плач, не то смех…
– К нам папочка вернулся! – этот крик будто прорезал все шумы и громы прачечной: три десятка женщин, словно по команде остановились, выпрямились, утирая рукой пот и поправляя волосы, и повернулись в сторону Сеславинского, спустившегося в подвал с девочкой на руках.
Столб солнечного света, ворвавшийся вместе с ним в полутемный подвал, мешал понять, большой он или нет – видны были лишь ближайшие чаны и прачки, замершие возле них.
Дальше только клубы ядовитого щелочного тумана. Тумана, из которого вдруг вышла Елена. Сеславинский сразу узнал ее, хотя у женщины с упертым в бедро деревянным ушатом, в длинном брезентовом фартуке, с растрепанными волосами, выбивающимися из-под сползшего платка, не было ничего общего с той изящной дамой в шляпке-таблетке с вуалью, с той дамой из Казачьих бань.
Елена потом, много позже, тоже признавалась Сеславинскому, что это был какой-то морок, удар, от которого она лишилась дара речи и мгновенно ощутила полное отсутствие воли: она шла навстречу Сеславинскому, словно кто-то вел ее, осторожно направляя между замершими прачками, лужами щелока на полу, грудами сваленного белья, – к свету, столбу света, в котором стоял он, держа на руках дочку.
Хозяин прачечной, небольшой крепкий китаец с коротенькой косичкой, подлетел было, что-то говоря и даже дергая Сеславинского за рукав, но Сеславинский только цыкнул командирским голосом: «Пшел вон!» – и стал подниматься по ступенькам, держа Елену за руку. Та ловко поставила на мокрый край чана ушат с бельем (одна из женщин его подхватила) и пошла вслед за ним, прикрывая рукой глаза от ударившего в двери солнца.
Так, держась за руки, они прошли дворами, смеясь, отвечая на смешные вопросы девочки, которая не хотела слезать с рук Сеславинского. Прошли, как если бы Сеславинский действительно вернулся к себе домой после долгого-долгого отсутствия.
Все остальное – о муже, то ли погибшем, то ли попавшем в плен, об арестованном ЧК брате, ради которого Елена пришла к Микуличу на прием и обязана была явиться в Казачьи бани, о мытарствах с жильем, болезнях дочери, о гибели отца возле финских берегов, смерти матери – Сеславинский узнавал позже. Узнавал как что-то уже известное ему, но по странному стечению обстоятельств забытое. Даже швейная машинка «Kaizer», приткнувшаяся в углу крохотной комнаты, казалась знакомой.
– Приходится шить, – Елена перехватила его взгляд, – иначе не выжить.
– И стирать тоже! – Ольга сидела у Сеславинского на коленях. – А китаец еще и денег не платит, говорит, что мама плохо стирает!
– Нет, я стираю хорошо, – улыбнулась Елена, глядя на Сеславинского, – только медленно, медленнее, чем настоящие прачки…
Это был странный разговор. Под щебетанье девочки говорили о китайце, хозяине прачечной, противном дворнике, который не хочет носить дрова, пока ему не заплатят долги, об отвратительном домкомбеде, который выдает себя за моряка,