нельзя была понять, как комиссар относится к тому, что Трифонов вдруг решил излить душу. Николай старался излагать свои мысли четко, больше всего он боялся, что Валентин Иосифович решит, что у молодого политрука случилась истерика. Высказав все, что было передумано за эти дни, Трифонов замолчал. Все так же молча Гольдберг полез в карман шинели, достал кисет и начал сворачивать самокрутку. Затем внезапно выругался, ссыпал махорку обратно и затолкал бумагу обратно.
– Видел бы сейчас Андрей – он и накрутил бы мне хвост! Ночью черт-те где огонь открываю. Кстати, Николай, если курите – бросайте, привычка вредная, а на войне так и вовсе опасная…
Трифонов как-то сразу понял, что «Андрей» – это Берестов Андрей Васильевич. Гадать, с чего бы это младший лейтенант вдруг будет крутить хвост батальонному комиссару, молодой политрук не стал.
– Значит, вы не знаете, что делать, Николай? – Гольдьберг подошел к поваленной березе, отряхнул рукавицей снег со ствола и сел, поставив СВТ между колен. – Садитесь, тут разговор непростой, а в ногах правды нет.
Трифонов молча сел рядом, положив карабин на колени. В заснеженной роще под Тулой, на позициях, которые вот-вот могли атаковать немцы, молодой политрук приготовился к первому после училища занятию. Николай чувствовал себя странновато.
– За что вы воюете, Николай? – резко спросил Гольдберг.
– Ну… Как за что, – ошарашенно посмотрел на комиссара Трифонов, – за… За Родину. За советскую власть…
– Я не спрашиваю вас, за что воюет… советский народ, – оборвал его Валентин Иосифович. – Я спрашиваю, за что воюете ВЫ ЛИЧНО. Только честно, иначе ничего не получится.
Николай не знал, что сказать. Вопрос комиссара был, мягко говоря, необычным, но, в конце концов, он сам вызвал Гольдберга на разговор. Значит, отвечать нужно прямо, но вот так, сразу, он не мог подобрать слова. Что значит советская власть для него лично? Как высказать эту отчаянную гордость за свою страну, за ее великие достижения, за головокружительные надежды, перед которыми бледнели все трудности, беды, несправедливости? Невероятные рекорды, гигантские стройки, полюс, стратосфера – от этого захватывало дух. Казалось, нет ничего невозможного, и величайшим счастьем для себя Николай считал право быть сопричастным этим победам. Право, которое он не отдал бы никому, Трифонов постарался, как мог, объяснить это Гольдбергу.
– Я понимаю вас, Коля, – неожиданно мягким голосом ответил комиссар. – Но этого мало. Подумайте, ведь есть что-то еще…
Политрук пожал плечами, не понимая, чего от него хочет Гольдберг. Что-то еще… Николай чувствовал растущее раздражение – он не мальчишка, дурацкие загадки не к месту и не ко времени.
Трифонов уже начал жалеть, что затеял этот разговор, но гордость не позволяла идти на попятную. И в конце концов… Валентин Иосифович был КОМИССАРОМ, настоящим, еще с той войны, с Гражданской. По возрасту ему давно бы положено сидеть в политотделе корпуса, если не армии, но Гольдберг здесь, в лесу, обходит с винтовкой позиции батальона…
Впрочем,