еще задолго до полудня вдохновенно трудиться. Оно растопляло и подтачивало, съедало и изводило, лишало опоры и заставляло распадаться на кристаллы все зимние, незыблемые до сих пор обретения. Постепенно его вездесущие лучи добирались и до теневых сторон северных улочек, где еще в лужах жалобно позванивал окрепший за ночь ледок, а на окнах, находящихся почти на уровне земли, доцветали последние небывалые гиацинты и папоротники. Ручьи рождались буквально на глазах и немедленно устремлялись по крутым улицам вниз, к Волге, будто повинуясь ее могучему зову. Крошечные кучки отчаянных рыбаков жались к берегам, а стрежень реки, проступая на белом фоне темно-синей широкой полосой, находился еще подо льдом, но уже чувствовалось, что вот-вот под напором течения и прямых солнечных лучей лед дрогнет, заскрипит и неизбежно рухнет. Одиннадцатого апреля, накануне ледохода, устроилась Вероника на новую работу и была уверена – это добрый знак!
Работать оказалось забавно. Михееву удалось стянуть в редакцию журнала самых обаятельных фриков, которыми так богаты города провинциальные, захолустные, но по законному праву кичащиеся своими университетами. Была истощенная девица, одеждой и манерами из последних сил подражающая Земфире, – музыкальный обозреватель Катя Дрынкина; был отталкивающе толстый, томный красавец, маргинальный журналист Гарик Перельдеев; был известный автор детективных романов (выходивших, правда, под разными псевдонимами) Роналд Битман. Сама по себе, в непредсказуемом русле «авторского самотека», притекла разбитная, рыжая, кудрявая девица, принесла «посмотреть» эссе. В минувшем феврале страна как раз с помпой отмечала радостную дату – много лет как Пушкина нет, и эссе было о Пушкине – и таким оно оказалось язвительным, грустным, пронизанным нежностью к убитому смуглому человечку, который перед смертью просил морошки, что Вера немедленно поставила его в номер. Саша Геллер, так звали автора эссе, явилась через день, смешно благодарила Веронику, быстренько выпила три чашки кофе без сахара и, изящно потушив окурок об остатки пирожного, ушла, оставив запах легких сигарет и крепких духов. Вероника твердо решила с ней подружиться – университетские подруги как-то растворились, новых не заводилось, сестра не писала. Оставался из друзей только таксик Гек, глупый, но утешительный пес. Он каждый вечер встречал Веру в прихожей, звонко взлаивал, махал хвостом так, что извивалось все его тельце, и смотрел преданно, весело. Вероника брала песика на поводок, и они шли гулять в сквер, где Гекельберри гонялся за голубями и деловито расплескивал подернутые ледком лужи, радовался весне.
Но как-то вечером такс загрустил. На прогулке не прыгал, как раньше, не разбрызгивал луж, не гонял обомлевших от весны голубей, чинно походил рядом с Верой и запросился домой. Дома лег на свой матрасик и принялся вздыхать. Такое с песиком бывало, когда домработница перекармливала его. Вероника дала таксу попить воды, забралась с ногами на диван и взяла книжку Пауло Коэльо,