провел ладонями по лицу, точно оправляясь от мгновенного обморока.
Граф Феникс, прищурив на бакалавра заплывшие мешками глаза, порылся в заднем кармане кафтана. Вытянул оттуда шелковый красный платок, сердоликовую печатку, золотой лорнет с обломанным ушком, пучок бечевок, сердито все вскомкал, стал снова рыться и вытянул наконец золотую тяжелую табакерку.
– Угощайтесь.
– Благодарствую, я не…
А граф вбил уже в нос щепотку табака, сладко зажмурился, заходили черные брови – граф шумно чихнул, обрызгав мокрыми крошками грудь.
– Жако, Жульен, проводите тогда молодого синьора, – живее!
Слуги бросились вперед.
На крыльце носатый Жульен состроил гримасу и показал бакалавру язык.
– Ах, злодей, – кинулся назад Кривцов, но дверь захлопнулась, стукнула по тулье треуголки…
Потирая лоб, бакалавр шагал по Невской прошпективе, говорил сам с собою.
– Чудная красавица, Мадонна святейшая, ангел. Постой, Андрей Кривцов, да как же оно было?.. Словно бы госпожа из сундука… вышла… чепуха, дорожный сундук у лестницы стоял, а госпожа из верхнего покоя явилась… Санта-Кроче ей имя, Феличиани, Феличиани… А у меня чулки слезши.
И зарделся от смущения и рассмеялся.
Невский ветер, играя, подкидывал его рыжие пряди.
Гелион, мелион, тетраграматон…
Что вам судьбы дряхлеющего мира?
Над вашей головой колеблется секира.
Но что ж?.. Из вас один ее увижу я.
В светлом просторе неба разлит желтоватый и грустный отсвет вечерней зари. У Тучкова моста, подле Соляных буянов, черными хлыстами застыли мачты уснувших галиотов.
Васильевский остров пустынен. Оконницы низких домов бледно желтеют зарей. Лужа у деревянных мостков, как длинный бледный опал. Догорает заря, предвестница июньской белой ночи – ни света, ни мглы, а сребристого полусумрака.
Безветренный вечер. На Васильостровских линиях, за пустырями, лает цепной пес на пустое и светлое небо.
К дому немецкого негоцианта Григора Фихтеля, что в Волховском переулке, к тем воротам на Невский берег, где не просыхает никогда грязь, – по вечерней заре стали подходить многие люди, кто в гвардейской епанче, кто в купеческой круглой шляпе с золотым галуном округ тульи. Брались за медный молот, изображающий львиную голову, и тишина переулка оглашалась тремя глухими ударами.
Алебардщик, заступивший на ночной караул к Тучкову мосту, каждый раз вскидывал голову:
– Эк их разобрало… Разумею, Фитель немецкие именины справляет, а то поминанье родителей…
И погасла желтая заря над Невой, и побелели воды, и как бы насторожились, когда в переулок свернул с Первой линей тяжелый дормез, похожий на покойницкий катафалк. Стал, накренился.
– Разумею, дышлом в забор угодил: место тесное, – пригляделся от плошкоутов алебардщик.
Дверка дормеза бледно блеснула. У дома Фихтеля на мостки выпрыгнул плотный человек в малиновом кафтане.
Тремя