лишь несколько платков и два фартука…
– Вы бы хоть один платочек сохранили на память, – сказал Блуменфельд как только мог нежнее.
– На что мне платок, – возразил Петров, – я и так этой истории не забуду; я чрез нее имел столько неприятностей! Разве можно забыть, когда со стороны своих русских ничего не видишь, кроме предательства… Если бы меня поддержали вовремя, то все бы кончилось хорошо…
– Je demande une réparation éclatante! – воскликнул Блуменфельд с комическою важностью.
Петров ничего не отвечал на эту последнюю выходку и, желая, вероятно, переменить разговор, обратился к хозяину с вопросом:
– Я давеча поутру забыл у вас несколько болгарских книжек, связанных вместе… Где они? Мне они очень нужны…
Хозяин указал на окно, где лежала связка… Но Блуменфельд не унимался:
– Отдайте, отдайте их скорее Петрову. Очистите поскорее воздух вашего жилища… «Блъгрски читанки»… «Блъгрски читанки»… Не правда ли, какой благозвучный язык этих братьев-славян…
Мне захотелось поддержать Петрова; я вмешался и сказал:
– Это правда, что все эти языки, и сербский, и чешский, и даже польский, нам с непривычки кажутся чуть не карикатурами на русский… «Стрелять – пуцать»… «Человек, чилекот»… Конечно, это смешно. Но надо определить все это точнее и отдать себе ясный отчет. Звуки других языков, совершенно нам чуждых по корню… не могут так оскорблять наш слух… например, французский, турецкий или греческий… Хлеб – экмек, псоми, du pain… Здесь мы встречаемся со звуками, совершенно новыми, которые могут показаться странными, но ничего смешного или глупого не могут нам представлять.
Нетерпеливый Петров, которого я вздумал защищать, вдруг перебил, напал на меня и начал обвинять меня в расположении ко всему иностранному, в какой-то «великосветской», как он выразился, причудливости вкусов.
– Это один предрассудок, женский каприз: почему «пуцать» хуже, чем «стрелять» – я не знаю… Это распущенность ума, кокетство, вроде женского!.. – выходил он из себя… расширяя на меня глаза, как будто он хотел перепрыгнуть чрез стол и растерзать меня…
– Постойте, – сказал я, – постойте, дайте мне уяснить мою мысль…
Но в ту минуту, когда Петров обвинял меня в великосветских претензиях и умственном капризе, Блуменфельд, найдя, что я предаюсь педантизму и довожу основательность моего тона до смешного, не дал мне договорить и с лукавым взглядом, наклоняя немного голову набок, произнес насмешливо, не своим голосом, с какою-то особенною грацией, как какая-нибудь плохая дама, растаявшая пред плохим писателем:
– Отчего же вы обо всем этом не напишете диссертации, статьи, этюда, молодой человек… очерка, чтоб это все определить точнее и отдать ясный отчет, если не другим, потому что это невозможно, то хоть самому себе…
Это было слишком! Прошла минута молчания, и я ответил на это так:
– Теперь я занят другим. Я хочу написать что-нибудь о жизни в Буюк-Дере и описать вас… Знаете, как нынче пишут: «Дверь отворилась. Вошел молодой человек высокого роста и с небрежным