не успел. Ну да ладно. Главное, что все уже позади. – Снова оглядев девчонку, Ромка воскликнул: – А Катька-то наша и впрямь герой! Жанна д’Арк просто. Вернее, птица Феникс. Потому что Жанна д’Арк на костре сгорела, а Катьке нашей, как птице этой, огонь нипочем.
Домой друзья успели вернуться до прихода родителей, и Катька, быстро переодевшись, уселась звонить в редакцию газеты «Новости плюс», чтобы попросить парня с кофром сделать ее на фотографии как можно красивее. Но в редакции никого не застала – все давно разошлись.
– Смирись и забудь. Получишься плохо – никому не покажешь газету, только и всего, – утешил девчонку Ромка. – Не думаю, что у вас в школе все подряд лишь ее и читают.
На другой день друзья отвезли картину в подарок Дарье Кирилловне, чем тронули ее до слез. Все остальное время пребывания Катьки в Москве они гуляли по нарядной, праздничной Москве. А потом праздники кончились, и Катька уехала в свой Воронеж, договорившись, что летом они непременно увидятся снова.
Глава 4
РОМКИНО ТВОРЕНИЕ
По правде сказать, одетым в праздничный наряд городом любовались только Лешка с Катькой, когда вдвоем, когда с родителями, а Ромка в это время чаще всего оставался дома. Вооружившись кистями и красками, он творил. А когда кто-нибудь входил к нему в комнату, тут же отворачивал свое произведение к стенке и никого к нему не подпускал.
Лишь Катьке перед самым отъездом он позволил мельком взглянуть на холст. С одной стороны, из-за уверенности в том, что совершившая геройский поступок ради спасения чужой картины Катька должна с трепетом относиться ко всякому творчеству, а уж к его – тем более, с другой – он ее пожалел. Разве можно было допустить, чтобы она уехала в свой Воронеж, так и не увидев его картины?
Но потом, еще через несколько дней, вернувшись из школы, Ромка сам подошел к сестре и молча потянул ее в свою комнату. Там он торжественно сорвал с холста старую скатерть, которой укрывал его от посторонних глаз, и, не пытаясь сдержать собственного восхищения, прошептал:
– Ну и как? Клево, да? Ну скажи, разве хуже, чем у того же Малевича? Это, я тебе скажу, не супрематизм, как у него, а суперсупрематизм. А что, это идея! Я ее так, пожалуй, и назову: «Суперсупрематизм». Звучит!
С видом знатока живописи Лешка пристально вгляделась в Ромкин шедевр. На холсте были начерчены аккуратные, ровно закрашенные квадраты, полосы и линии и, в отличие от сканированного с журнала произведения Малевича, добавлены два асимметричных овала и один круг, ярко-желтый, словно полуденное солнышко.
– Ну, чего молчишь? Классно, да? – заглянул ей в лицо Ромка.
– А Попку своего ты почему не стал рисовать? – спросила она, чтобы оттянуть момент оценки картины.
Брат помялся и сознался:
– Попка позировать не хочет, скачет по клетке, как ненормальный. Короче, он у меня не очень получается.
– Потому что ты не умеешь передавать сходство, – догадалась Лешка.
– И что? – вытаращился Ромка. – У каждого художника свое направление. Я избрал абстрактное. Имею право.
– Конечно,