и разносить матушкин хлеб по деревне. Уж лучше состариться здесь и стать скрюченной каргой, как Магда и Дреска Торн, чем наряжаться в юбочки и туфельки, чтобы выскочить замуж за деревенского парня. Вздохнув, я сую ноги в туфли.
Я уже одета, но не могу избавиться от чувства, будто что-то забыла. Поворачиваюсь к маленькому деревянному столику возле моей кровати – и ахаю, увидев нож отца, на темном кожаном ремешке, с рукоятью, истертой отцовской рукой. Я люблю браться за нее, сжимать пальцами там, где сжимал ее он. Это почти как подержать его за руку. Раньше я носила нож постоянно, пока неодобрительные взгляды дяди Отто не стали слишком уж тяжелыми, но даже и сейчас я иногда беру его с собой. Сегодня я расхрабрилась: пальцы сами тянутся к ножу, ощущать его вес приятно, и на сердце становится легче. Я подпоясываюсь ремешком, как поясом. Лезвие в ножнах на поясе – теперь я снова чувствую себя в безопасности. Одетой.
– Лекси, зайди! – зовет мама. Что за спешка, недоумеваю я, все равно утренний хлеб остынет раньше, чем попадет к покупателям. Но тут из-за стены слышится второй голос – тихий, напряженный, он сплетается с более высоким голосом матери. Отто. На кухне меня встречает запах слегка подгоревшего хлеба.
– Доброе утро, – здороваюсь я. На меня устремлены две пары глаз – одни светлые и усталые, немигающие. Другие – темные и хмурые. Дядины глаза так похожи на глаза моего отца – такие же карие, в обрамлении темных ресниц, но у отца они были живые, словно танцевали, а у Отто почти неподвижные, прячутся в морщинах, как за решеткой. Он наклоняется над своим кофе, закрывая чашку широкими плечами.
Подойдя к матери, я целую ее в щеку.
– И полгода не прошло, – буркает дядя.
В кухне появляется Рен и, пробежав мимо меня, бросается к дяде, обхватывает его ручонками. Немного смягчившись, он легонько треплет ее по волосам, и Рен убегает, только платьице мелькает в дверях. Отто снова переключает внимание на меня, будто ждет ответа, объяснения.
– Что за спешка? – спрашиваю я, а мамины глаза скользят по моей талии, по кожаному ремню у меня на платье, но она ничего не говорит, молча отворачивается к печи. Мамины ноги почти не касаются земли. Ее не назовешь красавицей или даже просто симпатичной (правда, я другого мнения, но для дочери мать всегда красива), зато походка у нее волшебная – она просто летает.
У нас с ней тоже есть утренние ритуалы. Мамин поцелуй. Появление Отто на кухне, настолько частое, что можно подумать, будто он оставил здесь свою тень. Его серьезные глаза – он стремительно оглядывает меня, споткнувшись взглядом об отцовский нож.
– Ты сегодня рано, Отто, – я беру ломоть теплого хлеба и кружку.
– Надо бы пораньше, – отвечает дядя. – Вся деревня бурлит, обсуждают происшествие.
– А что стряслось-то? – спрашиваю я, наливая воду из чайника.
Мама поворачивается к нам, руки у нее в муке.
– Нам надо в деревню.
– Там появился чужак, – бросает Отто, глядя в чашку. – Бродил прошлой ночью.
Чайник у меня в руках накреняется,