россияне кого-то.
Мы у Бога всякое просили,
многое услышалось, наверно,
только про свободу для России
что-то изложили мы неверно.
Весной в России жить обидно,
весна стервозна и капризна,
сошли снега, и стало видно,
как жутко засрана отчизна.
А Русь жила всегда в узде,
отсюда в нас и хмель угарный:
еще при Золотой Орде
там был режим татаритарный.
Видно, век беспощадно таков,
полон бед и печалей лихих:
у России – утечка мозгов,
у меня – усыхание их.
Уже былой России нет
(хоть нет и будущей покуда),
но неизменен ход планет,
и так же любит нас Иуда.
Две породы лиц
в российском месиве
славятся своей результативностью:
русское гавно берет агрессией,
а гавно еврейское – активностью.
Когда Российская держава,
во зле погрязшая по крыши,
на лжи и страхе нас держала,
у жизни градус был повыше.
Клюя рассеянное крошево,
свою оглядывая младость,
я вижу столько там хорошего,
что мне и пакостное в радость.
Дух воли, мысли и движения
по русской плавает отчизне,
а гнусный запах разложения
везде сменился вонью жизни.
Среди российских духа инвалидов,
хмельных от послабления узды,
я сильно опасаюсь индивидов,
которым все на свете – до звезды.
Худшие из наших испытаний
вырастились нашими же предками:
пиршество иллюзий и мечтаний
кончилось реальными объедками.
Забавно, что в бурные дни
любую теснят сволоту
рожденные ползать – они
хватают и рвут на лету.
Не чувствую ни света, ни добра
я в воздухе мятущейся России,
она как будто черная дыра
любых душевно-умственных усилий.
Я вырос в романтическом настрое,
и свято возле сердца у меня
стоят папье-машовые герои
у вечного бенгальского огня.
Увы, в стране, где все равны,
но для отбора фильтров нет,
сочатся суки и гавны
во всякий властный кабинет.
При папах выросшие дети
в конце палаческой утопии
за пап нисколько не в ответе,
хотя отцов – живые копии.
Всегда бурлил, кипел и пенился
народный дух, и, мстя беде,
он имя фаллоса и пениса
чертил воинственно везде.
Понятие фарта, успеха, удачи
постичь не всегда удается:
везде неудачник тоскует и плачет,
в России – поет и смеется.
Свобода обернулась мутной гнусью,
все стало обнаженней и острей,
а