что у Вас есть друзья, – бурчит Дердлс. – Что, ещё кто-то умер?
– Нет, я имею в виду моего живого друга, вот этого.
– Ах, этого?! – отвечает Дердлс. – Мистера Лжаспера? Ну он и сам о себе прекрасно позаботится.80
– Но и Вы позаботьтесь о нём! – приказным тоном велит мистер Сапси.
Дердлс осматривает господина мэра с ног до головы тяжелым взглядом.
– С позволения Его Преподобия отца-настоятеля, мистер Сапси, если Вы не будете указывать Дердлсу, что ему делать, то и он не будет указывать Вам, куда вам пойти.
– Говорил же я, что он большой оригинал! – обращается мистер Сапси к собеседникам, заговорщицки им подмигивая. – Мистер Джаспер мой большой друг, Дердлс, а я всегда забочусь о своих друзьях! И от Вас я ожидаю того же!
– Не имейте дурацкой привычки хвастаться, – говорит Дердлс, мрачно покачивая головой, – и на Вас не будут показывать пальцем.
– Большой оригинал! – повторяет мистер Сапси, слегка краснея, и снова подмигивает собеседникам.
– Не больше Вашего, – отрезает Дердлс. – Просто не терплю вольностей.
После этих слов Дердлс желает отцу-настоятелю доброго вечера, надевает шляпу и добавляет, обращаясь к хормейстеру:
– Вы найдёте меня дома, мистер Лжаспер, как и договаривались. А я пока пойду почищусь.
Затем Дердлс уходит, оставляя всех гадать, что же он имел в виду под обещанием почиститься, поскольку никто ещё в Клойстергэме не встречал Дердлса в чистой одежде. Похоже, у него даже и щётки-то не было, так как его шляпа, куртка и ботинки (да и он сам, если на то пошло) всегда пребывали примерно в одной степени запылённости – а именно в чрезвычайной.
На прилегающих к церковному подворью улицах уже редкими светлыми точками зажглись газовые фонари, и наши собеседники расходятся. Отец-настоятель отправляется ужинать, соборный пристав возвращается к жене пить чай, а хормейстер спешит к своему пианино. В комнатах домика над воротами темно, но мистер Джаспер не зажигает света, а вместо этого подсаживается к инструменту и, не заглядывая в ноты, принимается наигрывать и вполголоса напевать хоралы и кантаты. Так проходит два или три часа, пока на землю не опускается темнота, и круглая луна не поднимается над окрестными крышами.
Тогда мистер Джаспер тихонько встаёт, беззвучно опускает крышку пианино, без малейшего шума надевает вместо сюртука грубую матросскую куртку, осторожно опускает в её глубокий карман оплетённую лозой бутылку, приятно булькнувшую своим содержимым, снимает с гвоздя широкополую мягкую шляпу и неслышно выходит. Почему он этим вечером так старается, чтобы его не услышали? Казалось бы, для этого нет никакой причины… Но, может быть, причина для такого странного поведения таится где-нибудь там, в тёмных глубинах его души?
По пути к берлоге Дердлса, представляющей из себя что-то вроде курятника, прилепившегося к старой городской стене, он тихими