Клим с Любочкой держали совет – выдавать их или нет?
– Помнишь, ты волосы завивала на круглую перекладину от ножки стула?
– А помнишь, как мой папа возил нас на танцкласс? У тебя были нитяные перчатки, ты всегда был лучше всех, а мне учитель говорил: «Мамзель, вы мокрая, как рыба, идите переоденьтесь». Так стыдно было!
– А где тетя с дядей?
– Мама умерла, а папа переехал в Нижний вместе со мной. Только он сейчас в Кисловодске. Война – не война, а отпуск – это святое.
Любочка сказала, что она отдала старшему Рогову открытку, которую Клим отправил из Аргентины.
– Отец по тебе очень тосковал. Он так обрадовался, когда узнал, что у тебя все хорошо!
– Вот уж трудно себе представить… – хмыкнул Клим.
Любочка укоризненно посмотрела на него:
– Он просто не умел показать свою любовь. Его пугало, когда ты делал что-то не то, а мужчины часто скрывают страх за бешенством. Он ведь мечтал сделать из тебя блестящего юриста…
– А я хотел стать извозчиком, чтобы везде ездить.
– Видишь! Вы оба хороши: вместо того чтобы поговорить, встали в позу и только измучили друг друга. Гордыня – это у вас фамильное.
Доктор Саблин вернулся из больницы только к ужину. Это был стройный блондин с пышными усами – приятный, воспитанный, но болезненно стыдливый. Во время Русско-японской войны его ранили в ногу, теперь он хромал и из-за этого не попал на фронт.
– Он у меня очень умный, – шепнула Любочка Климу. – Образование получил в Англии – был лучшим студентом. А здесь вообще светило первой величины.
Ужинали на террасе. Клим рассказывал о Буэнос-Айресе: о роскошных дворцах в тени пальм и кипарисов, о портовых трущобах, где дома строят из ржавых обломков кораблей и самодельного кирпича; о стихийных парадах – загрохочет барабан, кто-то подхватит ритм – хоть на кастрюле, хоть щелчками пальцев, – и вот уже вся узкая улица пританцовывает, стучит каблуками по выпуклым булыжникам мостовой…
– Хм… занятно… – говорил Саблин, раскуривая папиросу.
Любочка, никогда не бывавшая за границей, слушала, подперев щеку ладонью.
– Хорошо в Аргентине?
Клим смотрел на звездное небо, на поблескивающие кресты над Вознесенской церковью.
– Везде хорошо.
– Как же – «хорошо»! – проворчала Мариша, подавая самовар. – Сам говорил, у вас там морские львы водятся – вот страсть-то! Слава богу, домой приехал, хоть отдохнешь душой.
Потом доктор отправился писать научную статью, а Клим под граммофон учил Любочку танцевать танго:
– В Буэнос-Айресе живут эмигранты со всего света, и единственный язык, понятный для всех, – это музыка. Мелодии разных стран перемешались и получилось танго – грустная повесть о невозможном счастье.
Климу нравилось думать, что танго передается как бенгальский огонь. Нравилось зажигать им, давать почувствовать…
Он выпустил Любочку из объятий, поклонился:
– ¡Gracias, señora![4]
Она села в кресло и долго не поднимала глаз, думая о своем.
– Ты