все было подчинено общей идее.
Он курил дорогую сигару, обсуждая коммерческое предприятие; его громадный нос намекал на армянское происхождение.
Это был заезжий жулик из южных провинций.
А к нему навстречу жуликом бежал профессор Московского университета с экзаменов.
Оба не знали, зачем существуют и к чему придут. Оба были в положении учеников, написавших «extemporalia»[4], но не знающих, какую получат отметку.
Вставала луна. Опять как вчера, она вставала.
Так же она встанет и завтра и послезавтра.
А уж затем не миновать ей невольного ущемления.
Философ проснулся… Поднял голову со скомканных подушек… И прямо в глаза ему смотрел резко очерченный месяц на темно-эмалевой сини…
Красный месяц!..
Философ вскочил в ужасе; схватил себя за голову; как безумно влюбленный, смотрел на страшный диск.
Тогда демократ писал критическую статью в своем номере. Увидел луну. Горестно улыбнулся.
Бросил перо и свои мысли, скакавшие и вертевшиеся, как беспокойные собачки.
Потер свой лоб и шептал: «Не то, совсем не то».
Вспомнил сказку.
…Поднялась шелковая занавеска. Кто-то открыл окно на том конце города.
Дом был самый модный и декадентский, а в окне стояла сказка.
Она оправляла свои рыжие волосы; улыбалась, глядя на луну. Она говорила: «Да… знаю».
Она смотрела синими, печальными очами, вспоминая своего мечтателя.
У подъезда стояли вороные кони и ждали ее, потому что был час катаний.
Тогда зелено-бледный горбач, возвратившись из больницы, отобедал.
К нему пришел двоюродный брат и пожаловался на страдания свои: говорил, как по вечерам ему кажется, что предметы сходят с мест своих.
Горбач потрепал по плечу нервного братца и заметил добродушно, что этим нечего смущаться, что это «псевдогаллюцинации д-ра Кандинского»[5].
Так сказав, он открыл рояль и заиграл Патетическую сонату Бетховена.
Но этого не смог вынести нервный родственник; нервному родственнику казалось, что предметы сходят с мест своих.
Это были псевдогаллюцинации д-ра Кандинского.
Но горбач продолжал играть Патетическую сонату. Глаза его были строги. Над головой торчало два ушка.
Он был большой сентиментал.
И звуки лились… Колченогий сынишка перестал готовиться к экзамену… Прослезился втихомолку.
Уже прислуга спала. Огни в людской были потушены, хотя час для спанья еще не был узаконен; теща зелено-бледного горбача стояла на пороге кухни.
Ее огромный живот и свиноподобное лицо сияли в игре месячных лучей.
Она ругалась, как кухарка, поднимая заснувшую кухарку.
Ночью по Остоженке проходил Поповский.
Он шел неизвестно откуда, и никакая сила не могла изменить его пути.
С противоположной стороны улицы открыли окно две бледные женщины в черном.
Старшая равнодушно указала на проходящего и сказала