Дима не стал, зная, что там все в порядке.
…Хорошо организованный производственный процесс не требует постоянного присутствия руководства… – вспомнил он любимую фразу из интервью какого-то крупного бизнесмена, поэтому не спеша вышел с территории и побрел вдоль серого грязного забора. Ночью здесь прошел сильный дождь, сбив почти все листья, и теперь они густо усыпали мокрый асфальт. Шаги стали мягкими и бесшумными. К тому же было не по-осеннему тепло. …Лягушачья погода, – подумал Дима, – хочется сесть в лужу и заквакать…
Остановился он на перекрестке, откуда, если пойти направо, мимо вокзала, то окажешься в центре, а если налево, то попадешь к Ире домой. Дима решил, что не стоит проявлять излишнее нетерпение (тем более, нетерпения-то и не было). Ему не то, чтоб расхотелось ее видеть, но если она не придет, он не сильно расстроится. Желание превратилось в обязанность – надо встретиться, именно, сегодня; именно, в двенадцать…
Дима побрел к центру, каждым шагом выжимая из лиственного ковра прозрачную влагу. Облака плыли серые и низкие, цепляясь за крыши зданий – от этого мир сузился до высоты пятиэтажки, и Диме стало в нем тесно и одиноко.
…Нет, с Иринкой, наверное, будет веселей, чем без нее, – решил он, глядя на часы.
Вышел к вокзалу. Его здание, казавшееся в солнечную погоду обшарпанным и тусклым, на фоне свинцового неба обрело вид светлый и даже праздничный. Дима сам удивился такой перемене. …Как, оказывается, много значит окружающая обстановка. Сразу меняется взгляд на вещи… Огляделся, ища глазами привычную фигуру Олега, но его не было, и Дима побрел дальше, то ли с облегчением, то ли разочарованно.
Проезжавший автобус чуть не окатил его водой из лужи. Дима успел отпрыгнуть, но поскользнулся и чудом удержался на ногах, схватившись за дерево. Зло посмотрел на забрызганный автобусный зад и подумал, что будет смешно, явиться на свидание перепачканным грязью. …Хотя, что такое грязь для спелеолога? Это грунт, не более того…
Дима вышел на проспект. Благодаря дворникам, идти здесь было гораздо приятнее. У входа в столовую, чудом уцелевшую от системы советского общепита, на перевернутом ящике сидел седой мужчина с баяном и громко пел высоким, хорошо поставленным голосом. Перед ним на мокрой газете лежала кепка с несколькими монетами, а рядом стояла коляска, в которой спала девочка, укутанная в пальто неопределенного бурого цвета. На пальто лежала записка: «Помогите внучке на операцию». Дима остановился, глядя на убогое представление; на минуту представил, как этот мужчина вечером выгребает монетки, покупает какую-никакую еду и катит коляску домой. Если, конечно, со времен всеобщего равенства у него сохранился дом…
Обычно он проходил мимо нищих спокойно, зная, что есть такая профессия – просить милостыню, и оплачивается она в большинстве случаев лучше, чем, например, работа на заводе, но, именно, эта пара почему-то вызвала умиление и жалость. Чумазая девочка мирно сопела, слыша дедушкин голос, и, наверное, представляла, что он поет колыбельную. Это же не ее проблема,