сидела внутри него самого.
Сегодня почему-то память выбрала засыпанное снегом ущелье. Ему успели сообщить, что высота склона три тысячи метров, крутизна – шестьдесят пять градусов, глубина снежного покрова – сорок сантиметров, а наверху засели два десятка вооруженных боевиков.
Как странно – в памяти остались эти давно потерявшие свое значение цифры, но стерлась вся боль: и в обмороженных ногах; и в руках, изрезанных в кровь тонким и острым, как стекло, настом; и в обессиленном теле; и в сознании, изможденном единственной мыслью – если опоздать, марш-бросок окажется бессмысленным, и банда спокойно уйдет в Грузию. Он тогда весь превратился в сгусток боли, потому и не чувствовал ее – сравнивать было не с чем. Так же он не почувствовал и новой боли, неосознанно зафиксировав только три сиюминутных факта – яркую вспышку; жар, мгновенно разлившийся по телу; и странную благодать, которая была даже превыше выполнения боевой задачи. Как же не хотелось возвращаться из этой благодати!.. Но его вернули. Вернули к боли, поджидавшей его в белой палате.
Видимо, все в мире уравновешено, только людям не дано понять этого закона. Получалось, что он обменял благодать на Таню, ведь если б он не попал в госпиталь, то не встретил ее. Так, что может значить крошечная дырка в плече, по сравнению с чудом ее заботливых рук?..
Зная конец истории, Паша заставил себя открыть глаза. Очередная молния осветила палату …Черт, это же не палата!.. Что я здесь делаю? Почему я не там?!..
Ответ пришел неожиданный, но, на удивление, ясный (как же он раньше-то не понял?) – потому что там осталась смерть, а любви там больше нет. Есть деревянный крест – крест на всем… и надо только убивать; убивать всех, чтоб отомстить за глупую мину, прилетевшую неизвестно откуда.
Обобщение «всех» вызвало в памяти смену декораций. Что в новом фрагменте было такого особенного, неизвестно – он даже не смог вспомнить, как называлось село, походившее на десятки других: разбитая дорога, исчезающая в грязном мареве тумана, остатки переправы через существовавшую только весной речку и огромная, подернутая ледком лужа; еще – два БТРа, кажущиеся наглыми выскочками перед выступавшей из тумана бандой домов. Хотя, скорее, это образ, и все в тот раз было совсем не страшно, потому что боевики давно ушли в горы. Можно было курить, сидя на холодной броне, и вообще не входить в село, если об этом не попросят милиционеры. Но они попросили.
В тот раз никого не убили; никто даже ни разу не выстрелил, зато он вблизи увидел их глаза. Глаза, не одурманенные наркотой, гордо и весело взирающие на результаты добросовестно исполненной, кровавой работы, а подслеповатые, но презрительные глаза стариков, которым уже нечего терять; женские – смотрящие одновременно со страхом, мольбой и ненавистью; детские – наоборот, глядевшие бесстрашно, как у подросших, но неопытных волчат. Самые разные глаза, в которых он впервые прочел, что в этой войне победить нельзя.
А что можно? Можно самое простое – убивать и умирать. Сколько их, смертей, по обе стороны несуществующей линии фронта?.. Самых разных, и в то же время, таких одинаково бессмысленных,