что это мой письменный стол? Он был белый с коричневым, коричневая часть – из формики, прохладная. Иногда, в минуты отчаяния, я прижималась к нему щекой, как будто он был живым. Я хотела разбудить свой мозг, хотела, чтобы меня любили. Коричневая часть была сделана «под дерево», а еще там была корзинка с не самыми лучшими яблоками, и когда я училась в колледже, по ночам я сидела на своем столе, в своем мире, ела яблоки, варила кофе и думала.
Итак, мне нужно было написать стихотворение. Данте писал терцинами – то есть в каждой строфе у него по три строки. И еще, конечно, вся эта система рифмовки. В начальной школе я могла сочинить стихи о чем угодно, просто могла и все. Я была той-девочкой-которая-придумывает-смешные-стишки, все быстро узнали, что я это умею, и постоянно просили сочинить что-нибудь. Вон про нее. А там через улицу какая-нибудь девочка в скаутской форме. У девочки-скаута в зелененькой форме / очень строгие моральные нормы.
Я не понимала, что тут такого сложного. Ведь католики так и живут, днями напролет отмеряя ритм собственными телами. Поэзия, наверное, изменилась. Ведь Ева Нельсон имеет в виду весь мир. Так что, может, у меня там будет Элдридж Кливер, и Тедди Кеннеди вроде как козел, я дам ей понять, что я не думаю про кого угодно, что он хороший человек, просто потому что он католик. Я не такая наивная. Уильям Ф. Бакли вот вроде умный…
Но писать стихотворение. Захватывающе. Мне всегда было сложно печатать на машинке. Бумага была очень мягкая и вечно застревала, маленькие прямоугольники с исправлениями, которые я наклеивала поверх ошибок, всегда выглядели лучше, чем страница целиком с прыгающими по ней буквами. Кажется, до этого я никогда не печатала стихи, и было трудно делать одинаковый отступ слева, потому что каретка на моем «ройале» проскальзывала на возврате.
И все-таки я знала, что делаю, у меня была план, и я загибала пальцы, чтобы считать, и все умещалось и звучало здорово, и поэт устал, и я устала – и не спала всю ночь.
Айлин, ты что, так и не ложилась?
Я помню, что растерялась, когда увидела, как остальные кладут свой «Ад» на стол Евы Нельсон. Все написали эссе. О господи. Я что, сделала что-то не так. Мне всегда легко давались творческие задания – это был мой конек. Если в школе была возможность что-то нарисовать или написать, поставить пьесу или еще что – я всегда это делала, это были мои проекты. Монахини считали, что я немного отстаю в развитии, а таким было позволено отличаться, если они вели себя тихо, поэтому я не вылетала из школы.
Когда я занималась каким-нибудь проектом, время останавливалось и можно было мечтать. Что мне не нравилось во взрослении, так это то, что все хотели, чтобы ты сосредоточилась и не отвлекалась. А я от этого только нервничала, нервничала постоянно, и становилось все хуже и хуже. Что учеба может быть чтением книг, что главное, что от тебя требуется, – это думать и мечтать, – в этом было столько надежды, но что если я ошибалась. Мне было нехорошо, и я ничего не говорила обо всем этом в «корвейре» Луиз, мы обогнули озеро, свернули на шоссе номер