то, что Колесов в конце пьесы рвёт диплом, – для него большой нравственный поступок, победа над самим собой. И в финальной сцене, композиционно возвращающей к начальному эпизоду пьесы, Колесов уже иной, хотя произносит те же реплики. И в старом доме рядом с автобусной остановкой повторяемые кем-то гаммы «звучат много бойчее, чем ранней весной».
Кольцевая композиция используется автором и в пьесах «Старший сын», «Прошлым летом в Чулимске», давая ощутить перемены, происшедшие в героях. Студент-медик Бусыгин вступает в «игру о старшем сыне» человеком неустроенной судьбы (безотцовщина), безнадёжным скептиком в оценке людей («У людей толстая кожа, и пробить её не так-то просто») и потому вначале легко подыгрывает приятелю Сильве в придуманной им мистификации: «Надо соврать как следует, только тогда тебе поверят и посочувствуют» [78]. Анекдотично начавшаяся затея обернулась для Бусыгина серьёзным уроком жизни, знакомством с совсем иным, возвышенно-поэтическим взглядом на этот «безумный», неустроенный мир, где, как оказывается, ложь может быть иногда привлекательнее правды, где в отношении людей может иметь место открытость, безоглядная доверчивость. Справедливо пишет критик С. Имихелова: «Драматург строит интригу так, что привычная душевная неустроенность, всеобщая запутанность ложью, преодолеваются с помощью… встречи двух сознаний – трезво-реалистического и наивно-утопического, сознания Бусыгина и Сарафанова»[37].
С точки зрения трезвого рассудка, Сарафанов – «блаженный», «ненормальный», «не умеющий жить». Не случайно его бросила жена, над ним иронизируют собственные дети, хотя по большому счёту любят его и оберегают его тайну:
Нина. Вот уже полгода, как он не работает в филармонии… Работал в кинотеатре, а недавно перешёл в клуб железнодорожников. Играет там на танцах… Конечно, это уже всем давно известно, и только мы – я, Васенька и он – делаем вид, что он всё ещё в симфоническом оркестре [111].
Не подлежит обсуждению в семье и тот факт, что отец уже не один год сочиняет «то ли кантату, то ли ораторию» под названием «Все люди – братья», безнадёжно застряв на первом листе…
С одной стороны, общение с Сарафановым пугает Бусыгина тем, что их с Сильвой враньё про «старшего сына» – сродни страшному преступлению («этот папаша – святой человек»; «не дай-то бог обманывать того, кто верит каждому твоему слову»), а с другой – «загипнотизирован» искренностью Сарафанова, его надеждой на помощь «старшего сына» в решении накопившихся семейных проблем: «Я так тебе рад, поверь мне. То, что ты появился, – это настоящее счастье» [95]. Эти Слова окончательно обезоруживают Бусыгина. И «выйти из игры» ему уже не просто. Угрозы Сильвы («…хватит. Идём отсюда… Смотри, старичок, задымишь ты на этом деле. Говорю тебе по-дружески, предупреждаю: рвём когти, пока не поздно») проходят мимо ушей, как «косноязычие» иного, куда-то отодвинувшегося мира. Путь к отступлению Бусыгин обрывает сам, продолжая вживаться в роль, случайно на себя возложенную.