групп и бесконечные звонки по мобильнику. Потом за ней приезжали, она ехала в ночной клуб. И так почти каждый день. С матерью и с отцом она виделась редко, мельком – квартира большая, все трое могли быть дома весь день и ни разу не встретиться.
Вот в феврале и марте этого года они с Анатолием действительно говорили много, подолгу.
Когда он сказал ей про папино завещание – под строгим секретом, конечно, – ее прямо током тряхануло.
Вот это дела!
– Ну папочка, ну козел!
Значит, третью часть наследства получит неизвестно откуда взявшаяся деревенская бомжа! Да еще идиот-папочка уверен, что она – его дочь!
– Башкой надо думать!..
Виктория-то побольше его знает, как такие дела обделываются: как у богатенького буратины р-раз – следите за моими руками! – вдруг появляется взрослая дочка.
Виктория ночи не спала, злобно рисуя картинки, как две эти шлюхи – дочки-матери! – шантажировали ее отца насчет завещания. (В том, что это задумано было давно, еще при жизни Анжеликиной матери, она не сомневалась.)
Матери она говорить не стала – давно привыкла решать все проблемы сама. И решение пришло быстро. Никаких половинчатых мер Виктория не понимала. Чем сложней, болезненней проблема, тем радикальней ее надо решать – так, чтобы второй раз она уже не возникла.
В детстве, играя иногда на ковре в отцовском кабинете (такое бывало редко, но все-таки бывало), она вполуха слышала те твердые, жесткие слова, которые папа произносил по телефону:
– Все! Я сказал – все! С этим человеком надо решить один раз – но так, чтобы он больше не возникал! Да-да, ты меня понял правильно! Физически не возникал!
Слова, оставаясь непонятными, запоминались. Ворочались, обкатываясь в детском умишке. Решительная отцовская интонация переливалась в какие-то свойства вылепляющегося характера. И когда сам Игорь Заводилов в последние пять лет претерпел существенную эволюцию, заметно изменился, люди перестали быть для него той глиной, которую он мял, как хотел (стоит уточнить, что на убийство, несмотря на всю свою жесткость, все-таки ни разу не пошел, хотя и подходил близко), – он увидел, что характер его дочери к этому моменту застыл, как алебастр. Размочить и придать ему другую форму было уже нельзя – только разбить.
Ее воспитанием никто не занимался – она стала воспитывать себя сама, по своему разумению. Создала себе образец – и стала ему следовать.
Она стала такой же решительной, как ее отец в тридцать лет. Но только гораздо более безжалостной.
Смело можно сказать, что она даже не знала, что это такое – жалость. Как будто там, где она помещается у людей, особенно у женщин, у юной Виктории образовалось – не сразу, годам к тринадцати – пустое место. При ней мальчишки жгли котенка – она смотрела спокойно. На кошек и собак, раздавленных на трассах, никак не реагировала (а в раннем детстве – плакала). Вот со своей рептилией ярко-изумрудного цвета – гекконом токки, который весь день дожидался ее, сидя на стекле террариума, и которого боялась ее