существует «услышат».)
Посередине же – в автографе черновика – строки изобилуют авторскими поправками. Интересен вариант первой строки́ второго четверостишия:
Я притворюсь беззвучною зимой
и вариант третьей строки́ первого:
Как в негашеной извести горю…
Есть и вариант, напечатанный «Юностью»:
Я снова все на свете раздарю,
И этого еще мне будет мало.
Автор не окончил работу над этими стихами, стало быть, допустимы с нашей стороны размышления о разных вариантах; я не беру на себя смелость гадать об окончательном тексте. Единственное утверждение, какое вправе сделать любой читатель с полной уверенностью, таково: вариант, предлагаемый в качестве ахматовского текста Надеждой Яковлевной, немыслим даже в черновике. Исключен.
Из-под каких развалин говорю,
Из-под какого я кричу обвала?
Я в негашеной извести живу
Под сводами вонючего подвала.
Между прочим – зловонного. Но это пустяк. И знак вопроса после второй строки неуместен. «Вонючего» или «зловонного» – для глухого человека – придирка, ерунда, не говоря уж о замене отчаянного восклицания – вопросом. Вздор! Опять оттеночки какие-то. Пусть. Дальше серьезнее. И тут не до мелочей. Рифма «говорю» и «раздарю», или «говорю» и «горю» – возможна. «Говорю» и «живу» для Ахматовой исключена даже в самом черном черновике. Но дело не только в рифме. «Как в негашеной извести горю» – это имеет смысл; «Я в негашеной извести живу» смысла никакого не имеет (401) [365] *, и для того, чтобы не приписывать Ахматовой галиматьи, не награждать ее рифмой «говорю» и «живу», не требуется быть ни первым слушателем, ни «вторым я», ни членом тройственного союза, ни текстологом. Достаточно быть самым обыкновенным читателем.
…Перемены, случайные или намеренные; опечатки; ляпсусы, вносимые в стих, Ахматова, поэт, а не на все руки газетчик, ощущала, в отличие от Н. Мандельштам, очень болезненно. Ей было не все равно – «вонючего» или «зловонного», вопросительный или восклицательный знак. Помню ее негодование, когда она увидела в листах своего сборника 1940 года[10] уже непоправимую опечатку, залетевшую туда, по-видимому, из «Белой стаи»: вместо слова «стрелой» – «иглой»:
– Что за бессмыслица! – говорила Ахматова. – Смертельны стрелы, а не иглы. Как невнимательно люди читают стихи. Все читают, всем нравится, все пишут письма – и не замечают, что это полная чушь. (Моя запись, сделанная 10 мая 1940 года.)[11]
Надежда Яковлевна, цитирующая «Я в негашеной извести живу», тоже не замечает, что это полная чушь.
Настоящими стрелами впивались в Анну Ахматову опечатки в первом томе ее «Сочинений», выпущенном в 1965 году издательством «Международное литературное содружество» (США). Она тогда лежала в Боткинской больнице после инфаркта. Однажды, когда я навещала ее, при мне (23 января 1966) привезли ей из Ленинграда почту и с почтою – первый том «Сочинений», который ею уже был получен в дар от одного из друзей накануне. Получив по почте второй