за одним, будто множество огромных кошачьих глаз, стали вспыхивать окна прибрежных хижин и домов в долине. Берег Ласточкиного пролива был каменистым и по всей своей протяженности изрыт небольшими бухтами. Он образовывал полукруг или точнее полуэллипс, вдаваясь в море острыми утесами с запада и небольшой песчаной отмелью с востока. К югу пролив тянулся широкой полосой, путь которой, милях в трёх от берега, преграждала исполинская скала, увенчанная высокой крепостной стеной, защищающая громадный и мрачный замок Басто́р, являющий собой одну из самых страшных тюрем на всем побережье Тармаго́нских земель. Море, возмущенное столь сильной преградой, в отчаянии бросалось на скалу, рассыпалось на миллионы изумрудных брызг, взбивало хлопья густой пены и откатывалось назад, для нового, еще более жестокого броска. Скала, на которой высился замок, уже много веков назад упрочилась в этом месте. Немного позже вулканическое сотрясение раскололо ее на две части, отчего, собственно, и образовался широкий пролив, названный Ласточкиным, поскольку сотни гнезд этих птиц лепились по бокам громадного утеса. Со временем, одна часть скалы ушла под воду, но название "пролив" осталось, поэтому путешественник, впервые посетивший Тармагонские бухты задавался вопросом о таком несоответствии. Если же он хотел во что-бы то не стало разгадать эту загадку, ему охотно объясняли почему эта часть моря называется проливом и, мало того, поясняли, почему ему дано имя в честь птицы, огромные стаи которых чертили небо прямо у него над головой. Путешественнику так же охотно рассказывали, что замок Бастор, расположившийся на скале с тем же названием, прежде чем стать тюрьмой принадлежал святейшему лорду Фраску, и был пожалован ему князем Тармагонским по случаю дня рождения. Говорят, что княжеский фаворит был ужасный ревнивец. Однажды он узнал про измену жены и в порыве гнева сбросил ее со скалы. Был отлив. Тело несчастной не долетело до воды и разбилось об острые камни. Когда приступ гнева прошел, лорд Фраск с ужасом увидел, что натворил и сотрясаясь в рыданиях, в горестном отчаянии, сам шагнул с края высокого утеса.
Князь был опечален смертью своего любимца, а через три месяца замок было велено переоборудовать под тюрьму и с тех пор история Бастора, если не брать в расчет трагедию, случившуюся с лордом Фраском, много веков вселяет ужас в сердца добропорядочных граждан.
Миновав скалу, пролив соединялся с морем: неистовым, страшным и непредсказуемым, отчего оно получило название Дикое море, которое как нельзя точно определяло его вспыльчивый нрав. Моряки, заходившие в его воды всегда подвязывали на своих кораблях часть парусов, даже, когда им случалось угодить в штиль. Больше остальных в Диком море страдали торговые суда, поскольку других сношений с островом Тармагон не было, а торговля пенькой, тканью и бумагой с островитянами была весьма прибыльной. В связи с большим наплывом торговцев, на море возник разгул пиратства. Эти отважные и кровожадные малые не боялись бурь, и, если какой-нибудь несчастный корабль, взятый ими на мушку, попадал в ураган, они бесстрашно продолжали его преследовать. Такие погони обычно заканчивались грабежом и гибелью всего экипажа на торговце; либо, что случалось редко, разбушевавшаяся стихия утягивала корабли на морское дно, тем самым присваивая себе оба трофея. Удалые "джентльмены удачи", несмотря на свое занятие, обычно передпочитали называть себя флибустьерами или корсарами, нежели существовать под клеймом такого менее созвучного и более презираемого слова как "пираты". Их профессия была благородной и несомненно требовала себе названия возвышенного, уважаемого и, разумеется, связанного с морем. Даже самый трусоватый и тщедушный из всех морских разбойников, которые только встречались на просторах Девятиморья, на презрительное обращение к нему "пират", гордо поднимал немытую голову и поскрипывая гнилыми зубами отвечал: "Я – корсар!", чем вызывал не столько уважение, сколько презрительную усмешку. Правда последняя подходила к нему больше всего, поскольку когда такой вот бравый "корсар" оказывался вдруг перед виселицей, вся его мнимая гордость мгновенно куда-то улетучивалась, и он начинал рыдать как девчонка. Причем слезы его текли так обильно, что самой сырой частью его одежды всегда оказывались штаны, намокшие в известном всем месте. Но из за одного обмочившегося негодяя конечно не стоило скверно судить обо всей пиратской братии. Среди этих сорвиголов встречалось немало благородных и храбрых людей. Такие молодцы неуклонно следовали своим неписаным кодексам и уж конечно не ради страсти перед лёгкой наживой занимались морскими грабежами, а лишь по природе своей и складу своего живого ума, не терпящего обмана и добровольного рабства. Как правило, такие люди были грамотны и начитаны; имели недюжинные способности во многих науках, таких как география и алгебра; большинство из них неплохо разбирались в геометрии; небольшая часть владела химией; некоторые весьма ценили музыку, живопись и литературу и, конечно, все, без исключения, в совершенстве знали навигацию. По этим причинам таких людей безоговорочно объявляли лидерами той или иной разбойничьей шайки, и этот мудрый лидер, в силу своего гибкого ума сначала рассчитывал, обыгрывал все возможные обстоятельства, перебирал множество вариантов, начиная, как правило, с худших и только уже после этого, определив для своих моряков самый безопасный способ совершить ту или иную кампанию, принимался за