как же, Макаровна! – начала Дуня, краснея от удовольствия, что ей поручают такую большую работу.
– Заладила одно: «как же, да какже»! – рассердилась Макаровна, – бери знай, да шей! Через две недели кончить нужно. Плата хорошая, по рублю за рубашку, девушка! Половину отдашь мне за кройку, остальное себе.
– Ах, спасибо, спасибо, Макаровна! – воскликнула Дуня.
– Шесть рублей получишь! Шутка-ль!
– Шесть рублей! Макаровна, милая, дорогая!
Дуня в восторге бросилась к Макаровне и так крепко сжала обеими руками ее шею, что старушка даже закашлялась.
– Ну тебя, сумасшедшая! – закричала она на нее, – чуть не задушила! Да отстань, право! Садись-ка за работу! Первую рубашку, как будешь шить, я посмотреть должна, – не напутала бы.
– Нет, я не попутаю, не бойтесь! – отвечала Дуня, – я уж знаю как! А папеньке нужно сказать.
– Как знаешь! Отчего же, скажи.
Дуня задумалась
– Нет, – решила она, – папеньке я не скажу. Он подумает, что я не сумею сшить, испорчу, и не велит брать! Нет, нет, я лучше так, как-нибудь потихоньку буду шить, чтобы никто не знал, а когда получу деньги, принесу, тогда во всем и признаюсь.
Макаровна согласилась с Дуней. А во избежание всяких случайностей решено было сделать так: рубашки остаются у Макаровны, и Дуня каждый день, как только отец уйдет на службу, Ваня школу, а Петя играть во двор, забирается к Макаровне и там шьет, пока Макаровна готовит отцу обед. После обеда, во время отдыха отца, Дуня урвется на часок, а там отец уйдет на занятия и возвратится к 10 часам; и этим временем можно воспользоваться, и выходит, что, за исключением маленьких перерывов, работать можно целый день.
Условившись с Макаровной, Дуня побежала домой ставить самовар. Никогда она так проворно не управлялась со своими обязанностями, как в этот вечер, – все у ней в руках горело. Самовар скипел несколькими минутами раньше, и пока настаивался чай, Дуня успела сбегать в лавочку за ситником. После чая посуда была живо перемыта, вытерта и уставлена в шкапчик, пол выметен, постели отцу и братьям готовы. И если бы Петр Степаныч не был занят взятой на дом работой и сколько-нибудь обратил внимания на дочь, он бы должен был подметить в ней нечто необыкновенное. Глаза ее блестели, и лицо, на котором как бы отражалось одной ей известное намерение, таинственно улыбалось.
На другой день Дуня принялась шить. Никто, кроме Селивестрыча, не знал, что затевается в каморке Макаровны. Но Селивестрыч, и без того от природы молчаливый и несообразительный, сидел на дворе, в сарайчике и был погружен в тонкости сооружения какого-то затейливого заказного буфета. Глядя на рисунок, он часто вздыхал и глубокомысленно тер переносицу коричневыми от лака пальцами, решительно ни на что, кроме своей работы, не обращая внимания. Макаровна тут же, на дворе, вязала носки и часто, оставляя носок со спицами на скамейке, заглядывала на кухню к Перехватовым, где бурлили щи и поспевала гречневая каша.
Дуня, оставшись одна в каморке Макаровны, уселась за стол и принялась стачивать различные части первой