толпе, находит старшего лейтенанта в зеленой фуражке – ответственного за эвакуацию семей пограничников, сдает ему вдруг расплакавшуюся Машу и уходит на площадь, где Суржиков уже облюбовал серую от пыли пятитонку.
– На Килию?
– А вам не все равно? – подозрительно отзываются из кузова.
– Демобилизуюсь, тогда будет все равно. А пока начальство требует.
Из кузова выпрыгивает старшина-пограничник, глядит на серые в сумерках бинты Суржикова.
– Участвовали?
– А тебе не все равно?
– Не кипятись. Привыкать надо к бдительности. Война не на один день.
Снова удушливо пахнет пылью, мелькают тени осокорей за обочинами.
– Привыкать надо, – назидательно говорит старшина прерывистым от тряски голосом. – Война не маневры. Тут один посадил попутчика, а оказалось – шпиона.
В кузове еще двое гражданских. Они сидят бок о бок, громко кричат друг на друга, то ли разговаривают, то ли спорят.
– …А комендант майор Бурмистров и говорит…
– Бурмистренко.
– Нет, Бурмистров. Выводите, говорит, роты из палаток – соседи на наш берег пушки наводят.
– А мы накануне до полуночи в горкоме просидели. В двенадцать радио послушали – обычная передача. А как «Интернационал» отыграли, на улицу пошли. Только до угла Телеграфной дошли, как тут и ракеты с той стороны. Собаки во дворах забрехали. А товарищ Литвинов, секретарь наш, и спрашивает у Бурмистренко…
– У Бурмистрова.
– Нет, у Бурмистренко. Спрашивает: как, мол, наши молодцы-пограничники границу оберегают, надежно ли? Тот и говорит: чует, говорит, мое сердце, что-то будет этой ночью. А комиссар полка, товарищ Викторов, успокоил: все, мол, будет в порядке, если что – мы поможем.
– Так вот о палатках. Вывели, значит, из них всех, только дневальных оставили. А утром они по этим палаткам ка-ак вдарят. Страшно что было бы, если б Бурмистров не предупредил.
– Бурмистренко…
Протасов дремлет под эти монотонные пререкания. Время от времени поднимает голову, взглядывает на низкие звезды и снова беспокойно забывается. Чудится ему Даяна, одиноко бредущая вдоль дороги по колено в полыни. Слышится глухое пулеметное татаканье. И сонные пререкания пассажиров, бесстрастно спорящих о Бурмистрове-Бурмистренко, перемешиваются с сердитым скрежетанием шестеренок под кабиной.
Будит его тишина. Машина стоит возле мазанки со стенами, розовыми от рассветного солнца. В дверях хаты – молодая женщина, улыбаясь, глядит, как старшина-пограничник неторопливо пьет из высокой кринки.
– Где мы?
– Да в Килии ж, – весело говорит молодайка.
Старшина сладко чмокает, нехотя отрывается от кринки.
– Мы через город не поедем, – говорит он. – Топайте пешком, моряки, прямо по этой улице.
Протасов будит Суржикова, и они вдвоем идут по окаменевшей от жары тропе вдоль домов, спрятанных в садах. С каждым кварталом дома все смелее выглядывают из-за зелени ветвей и наконец, ближе