общих праздников, а в прочее время кое-как перебиваться, ничем не отличаясь от иных селян. Возделывать огородик, красить стены ветхого храма, подмазывать глиной трещины, не надеясь возвести новый.
И вдруг – лучший дом во всей долине переходит в его распоряжение по первому слову высшего служителя. И без возражений!
– Высокая честь, – убито признала хозяйка ориима, в единый миг лишившаяся дома. С каким-то задушенным ужасом она осознала: темный взор сирены топит, не выпускает, тянет вглубь, безжалостно губит. Жизнь пора спасать, а не стены и достаток. – Покрасим заново сами, еще справим достойное одеяние славному жрецу, – просипела хозяйка, выторговывая себе право дышать. – Знак нам внятный дан, не оплошаем.
– Я вознесу мольбу, чтобы память у тебя не оскудела прежде, чем иссякнет моя, – дернул уголками губ молодой жрец. – Или все же прислать кого-нибудь глазастого после сезона дождей?
Он отвернулся и пошел прочь, не слушая ни заверений, ни воющих стонов. Рядом, отстав на полшага, семенил деревенский служитель низшей ветви, поспешно одергивая одежду, бесконечно кланяясь и благодаря. Он указывал рукой дорогу. Сирена, сидевшая в пыли у ног служителя, медленно встала, выпрямилась, кутаясь в черный кружевной платок, жадно сглотнула и поспешила за своим хозяином.
– Это же риил-араави, – охнул, наконец-то разобравшись в происходящем, бывший владелец лучшего в деревне дома. Ужаснулся и забормотал, не в силах молчать: – Хотя бы не тот, с жезлом, хотя бы его помощник… Быть не может: в нашу долину явился сам настоящий риил-араави, и сирена при нем… Мы чудом выжили. Славная Сиирэл милостива, пожертвование приняла малое, бескровное.
– С мерзавца Юго начисто шкуру спущу. А лучше продам косорукого храму, хоть так возмещу убытки, – прошипела женщина, без сил опускаясь на колени, в пыль. Метко пнула мужа в колено и засипела ядовитым шепотом: – Ну что встал? Я тайники опустошу. А ты нанимай людей, выноси вещи, пока и они не достались храму. Чужерод у тебя старший сынок, как же… Весь в папашу: горазд слюни пускать, а как дело делать, так нет его. С полуночи, вот так и знай, он на крыше сидел, бездельничал. Теперь-то уж забылся, седьмой сон досматривает – как всегда, про море. Брага ему, вишь ты, глаза разъедает. Не углядел беду, родную мать не предупредил. Все наше дело развеял прахом! Юго! Юго, косорукий, а ну, иди, хватит спать!
Юго не спал.
Вечер выдался многотрудный. В трех комнатах для гостей надо было выскрести полы, поменять циновки, перетряхнуть стеганки. Потом пришлось тушить с пряностями почти зрелые, уже пухлые стручки бобов, наспех месить и печь лепешки, без конца отвлекаясь, чтобы подать что-то новое на стол. А когда все в орииме – и хозяева, и гости, – забылись сном, Юго мыл посуду, приводил в порядок заляпанный брагой и грязью пол, скоблил доски столешниц…
Далеко за полночь, едва находя силы двигаться, он все же упрямо заполз на плоскую тонкую крышу второго яруса ориима, самую высокую в деревне. Такую высокую, что с нее можно