не очень твердой стопой сделан.
И еще одно запомнилось Клюхе. В ту пору, когда он пел Гонопольскому частушки, Марина откровенно скучала. Даже стала чуть приламывать губки, чтобы скорчить брезгливую мину. Тут-то ее и ущучил Юрий Адамыч. Они ушли в другую комнату и включили музыку.
А когда они шли домой, Марина сказала:
– Смотрю, ты без ума от этого алкоголика.
И в душе Клюхи проснувшимся в берлоге медведем зашевелилась враждебность. Правда, он тут же ее обуздал. Даже пошутил: мол, сам такой: две рюмки, да еще с полтиной, пропустил.
Но вскоре нежность, которая постоянно в подгрудье жила у него, размыла это жесткое чувство, и расстались в тот день они самым теплым образом.
За это же время, как они были у Чекомасова, произошло два если не знаменательных, то весьма заметных события. Во-первых, Елизар Мордяк, вкупе со своей «змеюшной» супружницей Серафимой-Машей-Дашей-Флеониллой, выпер его из дома:
– Погостевал, – сказал. – Пора и хозявам пожить дать.
– Ты уж не обижайся, – подтвердила слова мужа супруга, – но мы еще молодые и иногда хочется побыть одним.
Словом, вылетел Клюха, как пробка, и все тут.
Второе событие, ежели его рассмотреть с более пристальной внимательностью, казалось посерьезнее первого. Заметил Клюха, что Перфишка свел дружбу и с Копченым, и с Петькой Парашей. И не просто так – схлестнулись-спились, – а, похоже, стали вместе приворовывать. И однажды, вроде ненароком, Перфишка сказал:
– Ты очко-то свое приготовь. Петька все равно резьбу в нем собьет. – И, через паузу, возмутился: – Нашел за кого голову класть! На хрен тебе была та баба нужна?
Клюха объяснять не стал: а одно уяснил: надо из того района потихоньку ускребаться. Тем более что и жить-то там уже негде.
2
Клюха не помнил, где и когда прочитал строчку: «Этот день наступил, ощетинившись инеем», но именно она преследовала его все утро, пока деревья, карнизы домов, провода, да и просто, казалось, пространство роняют белую хрупкую бахрому инея, хотя с крыши небольшого строеница съехал, распавшись по земле, целый снежный сугроб. И поймав вприщур встрепетавших ресниц солнечный блик, отраженный от утренней ковки ледка, Клюха шорох шагов прохожих воспринял как пошуркивание метели, а ломкий звук электросварки как потрескивание дров в твориле печки; и только не мог он ощутить лицом тепла, которое бы струилось пусть от обузданного, но все же огня.
Он подраспахнул ресницы. Вернее, это сделать ему помог неожиданно сорвавшийся ветер, который пахнул так, что иней полетел вниз как новогодний серпантин, блескотя и переливаясь на все цвета радуги.
– Ну вот, – раздалось у него за спиной, – и метель доструивает свои последние струйки.
Мужичок, который это произнес, нес на плече угластый, неудобный в обхвате чемодан.
– Молодой человек, – обратился он к Клюхе, – не в службу, а в дружбу, пособи мне снять эту бандуру.
А когда чемодан оказался у его ног, неожиданно предложил:
– Может, поможешь мне, за мзду, конечно, доволочь вот этого архаровца, –