скинул в угол, подальше от печи, разгрузку, туда же поставил «плазматрон», схватил сменное белье и побежал в баньку на край огорода.
Поперек огорода пролегали мостки, по обе стороны которых росли картошка, лук, в теплице под стеклом ветвились побеги огурца. За огородом тек широкий и глубокий ручей, в котором Костя в детстве ловил пескарей и уклеек. По другую сторону ручья, заросшего стрелолистом и водокрасом, разбегался луг, а уже за лугом начинался Лес предков.
В бане пахло березовыми вениками и влажным воздухом. Костя торопливо разделся, стараясь как можно меньше ступать на мокрые, скользкие половицы, схватил чистую шайку, березовый веник и нырнул в мыльню, ориентируясь на единственное окошко, которое светилось в глубине черного пространства.
Семен Тимофеевич крякнул откуда-то из темноты:
– Дверь-то, дверь-то!..
Костя поплотнее закрыл разбухшую дверь, по низу которой тянуло холодком, и шагнул туда, где должна была быть печь с котлом. Он плеснул в шайку кипятка, разбавил его холодной водой из бочки и пошел туда, где, белея голым телом, мылся отец.
– Ну-ка… – воинственно сказал тот и окатил Костю холодной водой.
Костя взвыл от неожиданности, хотя знал эту дежурную шутку отца, и, счастливо засмеявшись, принялся мыться. Все его горести моментально испарились, и он снова ощутил себя дома, где спокойно и уютно и где можно не бояться, что тебе прострелят голову или сожгут из «плазматрона».
Потом они терли жесткими вихотками друг другу спины, радостно крякали, сменили по три тазика воды и, намывшись, подались в парильню. Отец плеснул на камни. Пар с шипением ударил вверх и мгновенно заполнил крохотное помещение. Еще острее запахло сосновыми досками и распаренными вениками.
– Ну-ка… давай! – Семен Тимофеевич забрался на верхнюю полку, почти под потолок, где невозможно было дышать. – Поддай!
Костя плеснул еще и выхватил из ведра веник, в котором он отмокал.
– С оттяжкой… с оттяжкой… – руководил процессом отец.
Каждый раз происходило одно и то же, и вроде бы Костя старался, и вроде бы делал все как положено, ан нет, каждый раз не так и не этак. Через пять минут не выдержал, скатился вниз, где было не так жарко.
– Слабак! – насмешливо сказал Семен Тимофеевич. – Поддай-ка еще! – Сел и принялся сам себя охаживать веником и по ногам, и по бокам, и по спине, приговаривая: – О-о-о-х, хорошо, о-о-о-х, хорошо… о-о-о-х, блаженство!
Живот у него было большой, как бурдюк, голова седая, а глаза добрые-добрые и внимательные, но вместе с тем строгие.
Костя немного посидел внизу, чувствуя, что исходит потом, и выбрался в мыльню, которая показалась ему раем по сравнению с парной, ополоснулся прохладной водой и вышел одеваться. И только через полчаса, когда он уже сидел на улице, щурясь на заходящее солнце, Семен Тимофеевич выбрался из бани, звякнул крышкой на ведре и, испив квасу, крикнул:
– Костя, ты здесь?
– Здесь, батя, здесь… – ответил Костя.
– Скажи матери, что я сейчас приду. Остыну и приду.
– Хорошо,