Вышняго
В крове Бога небесного водворится.
Приказ сыну:
– Повторяй за мной. Заступник мой еси и прибежище моё, Бог мой, и уповаю на него…
– И уповаю на него, – повторял мальчик, испуганный, оглушенный, всё тесней прижимаясь к матери – единственной защите.
– Не убоишься от страха ночного, от стрелы летящая…
Большая, похоже, что стокилограммовая бомба уже с воем летела к земле. Господь отвёл: она ударила рядом с погребом. Но разом обрезалось всё: тёплое материнское тело, молитва, тёмный погреб.
– В крове Бога Небесного водворится…
Мальчик лежал на земле живой, но голый, будто снова рождённый. Лишь ленточки туго застёгнутых обшлагов на запястьях да воротника на шее – знак былой одежды, напрочь сорванной взрывной волной. Он лежал полумертвый, сжавшись в комочек, и тихонько скулил.
Вокруг всё так же грохотало; горела земля. Нарастал, до боли врезаясь в голову, прямо в мозг, пронзительный вой сирены пикирующего бомбардировщика. Земля от ударов вздрагивала, ощутимо колыхалась и, казалось, вот-вот должна была вовсе разверзнуться, принимая и хороня в себе всё живое и мёртвое без разбору. Теперь уже навсегда.
Дворовый пёс Трезор, услышав детский скулёж, пересилил страх и выбрался из норы. Отыскав мальчика, он прикрыл его, прижимаясь своим тёплым, мохнатым телом и тоже поскуливая от смертного страха. Так они и лежали в летней ночи, в красных отсветах полыхающих факелами окрестных домов, сараев, в багровом высоком зареве горящего города, раз за разом содрогаясь вместе с землёй от бомбовых взрывов, которым не было конца и которые, казалось, искали их, подступая всё ближе и ближе.
Всё это было. Давным-давно, целый век назад. Было, но иным быльём поросло. И лишь порою, как нынче, случайно, вдруг поднималось и виделось так ясно, что начинало сердце щемить от жалости и боли. Страха не было, а боль – настоящая. И жалость настоящая: к мальчонке, к маме, к Трезору, к Лутошкиным…
Вот и нынче этот стишок: «Помню, как жили мы с мамой родною…» Стишок задел, царапнул. Пошло вспоминаться одно горше другого. И даже ночной сон – не спасенье: рваный и зыбкий, словно то самое забытье в багровом зареве. Его оборвал лишь утренний телефонный звонок, не сразу услышанный. И потому спросил его сын:
– Ты там живой, Дед? Долго спишь! Не болеешь?
Утренние разговоры отца с сыном были длиннее вечерних.
– Вроде живой. А про болезни доктора знают. Собираюсь кровь сдавать. Анализы. На той неделе надо к врачу, на проверку. Вот он всё и скажет: живой я или нет.
– Понятно. К нам сегодня приедешь? – спросил сын.
– Не знаю. Ни Ольга, ни сватья пока не звонили. Скажут, значит, приеду. Нет, значит, весь день буду на даче. С водопроводом замучался. Экскаватор траншею прокопал. Но её надо зачистить. А к дому и вовсе копать да ломом проход пробивать.
Сын лишь вздохнул. Дела у отца дачные – нескончаемые. Только-только разделался с газом, котлом, системой отопления, которой лишь мышей греть. Зимой на дачу