пальцы удивительно нежно прикасались к томам, очень медленно раскрывали их, поглаживали страницы. Наконец, он добрался до отложенных мною книг, взял верхнюю («Генри Филдинг»[16] – прочёл я тиснение на коже) и, сообразив, что это уже чужая книга, с той же виноватой улыбкой положил на место.
– Меня тоже звали Генри, – сообщил он мне.
– А сейчас как зовут? – вежливо поинтересовался я.
– Никак.
И, встретив мой недоумевающий взгляд, добавил:
– Меня почти уже нет. Пропадаю.
Чем-то жутким повеяло на меня от таких слов. Холодок прошёл по спине.
– Вы больны? – участливо пробормотал я.
– Я остался один, – равнодушно и тихо ответствовал он. – Ничего не умею делать. Жить не на что.
– За то, что я иногда позволяю ему здесь читать, – быстро вмешался хозяин, – он мне чинит ветхие книги. Он сносно делает переплёты!
– Единственно, что у меня получается, – это придумывать истории, – произнёс Генри. – По вечерам там, где люди с лошадьми, я рассказываю их, и меня кормят за это.
Я сунул книги хозяину, за прилавок, подхватил Генри под локоть и вывел из лавки.
– Но хорошая история придумывается раз в год, – отрешённо глядя в сторону, продолжал он, – а людям неинтересно слушать сегодня то же, что и вчера.
Мы доплелись до нашей мастерской, и я втащил почти невесомого знакомца в свою комнату. (Он немедленно направился к полке с книгами.) Я схватил что-то с подоконника, кажется, грушу, сунул ему в руку и помчался вниз, в подвал. В двух словах я открыл плотнику этот странный случай, и через четверть часа на расчищенном углу верстака исходила паром тарелка куриного супа с лапшой, лежали хлеб, лук и лист салата с небольшим холмиком соли. Вернувшись в комнату, я застал гостя в том же положении, в каком и оставил – замершим перед книгами, с ненадкушенной грушей в руке. С сожалением покинув свой пост, покорно и грустно, Генри последовал за мной.
Медленно, нетвёрдой рукой вычерпав суп, он закрыл глаза, и мы, легко подняв его из-за стола, уложили на кучу сухих стружек в углу.
Он спал до позднего вечера, а проснувшись и увидев нас, без предисловий принялся рассказывать историю.
Это было неописуемо! Шли часы, а мы, как зачарованные, сидели и слушали. Он придумал невероятное место где-то на окраине мира и населил его необычными существами. Они жили по странным законам, делали чудесные предметы и были необъяснимо милы. Затейливая фантазия плыла и сверкала, словно хрустальный поток, и оставляла ощущение теплоты и уюта, – как витраж[17] из флорентийского стекла, как расцвеченная амальгама[18].
Перевалило за полночь, когда повествование сплелось в завершающую фразу:
– Так заканчивается история острова Локк, – устало произнёс Генри.
(«Локк», – то есть замок, щеколда, – это же моя родная фамилия! Я был очарован его историей.)
Он остался жить у нас, и даже получил