всё!
Тогда монах на бегу развернулся к настигающему его последнему псу, и они заплясали друг против друга в цепкой связке стремительных, рваных движений.
– Ну где вы, проклятые гады!! – закричали вдруг за дверью. – Где проклятый Лион с ружьём?!
Голос был отчаянный, со слезой.
– Убит Лион! – отвечали ему. – А ружьё его – вот, не работает!
– Я столько лет их растил! Столько лет! – изнемогал за дверью Пёсий папа. – А эти проклятые… за десять минут…
Тут он вдруг приоткрыл дверь, свистнул и крикнул:
– Ко мне! Ко мне! Брось их, дурак, ты у меня последний!
Пёс, оставив Альбу, послушно метнулся на голос хозяина. Тот, пропуская его, приподнял тяжёлую дверцу, и Альба и Бэнсон бросились к ней – но нет, далеко, не успеть… Вдруг Бэнсон, приостановившись, поднял топор и, развернув его как копьё, бросил под дверь. И попал. Влетел топор в разверстую щель, так, что половина древка его осталась здесь, во дворе. Охнувший “папа” стал торопливо дверцу давить и притискивать, чтобы совпали петли засова – но топор не давал, и тогда он, наклонившись, схватил его и стал выталкивать прочь, за дверцу, а древко упиралось, царапало землю, и вот, почти вытолкнув топор из проёма, “папа”, видно, схватился за само лезвие и разрезал ладонь. Он вскрикнул – и тут Альба добежал до дверцы.
Старая метка
Полуголый, с коричневой кожей старик схватил древко топора и резко поднял его вверх. Этот рычаг вздел дверцу до половины. Бросив топор и выхватив Кобру, Альба скользнул, пригнувшись, в проём. Бэнсон, подбежав, рванул дверцу и поднял её вверх до конца. (Клацнула невидимая защёлка.) Вдруг в эту дверь навстречу Бэнсону вылетел бледный, с безумьем в глазах, Пёсий папа. Тяжким ударом Бэнсон сбил его с ног (а какое-то впервые явившееся ему чувство принесло уверенное знание того, что в ближайшие полчаса “папа” не встанет), наклонился – зашипев от боли в прокушенной ноге – за топором, – и поднял его. Очень вовремя. Навстречу ему, в пространство наполненного воем двора вылетел чёрный, с взрезанной шеей пёс. Бэнсон, качнувшись вперёд, просадил его широкую, мускулистую грудь навершиями окровавленных лезвий и, вскинув топор вертикально, поднял бьющуюся тварь над собой.
– Бэн, это последний! – сообщил, выглянув во двор, блестящий от пота коричневый Альба и, на секунду остановив взгляд, добавил: – Оторви у “папы” рукав, перетяни свою ногу – и жди; оставшийся молодняк не выпускай, а я быстро – к конюшне, чтоб никто не сбежал, а то гнаться придётся…
– Альба, там один связанный – в ловушке, в подвале, его не ищи! – прокричал вслед исчезнувшему монаху Бэнсон, и оттуда, из недр лабиринта “папиной” псарни долетел слабый крик: “Хорошо!..”
Прочертив широкий мах топором, Бэнсон сбросил обвисшего пса под стену и огляделся. Громадный, идеально ровный квадрат ристалища[11] завален телами собак. С десяток их, воя и задыхаясь, и обессиленно взвизгивая, пытаются