и мы. Ведь что такое коммунионизм? Это когда каждый старается изо всех сил на благо остальных, я так это понимаю. Разве это неправильно? – Он вызывающе посмотрел на Седрика.
– Я вас умоляю, – произнесла Вероника. Голос у нее был подобен лопнувшей ми-струне, – не надо политики в столь поздний час, будьте так любезны.
– В каком-то смысле, – ответил Седрик, – все люди одинаковые. Нет высших и низших. И никто не обслуживает, так сказать. Так вот, я не считаю, что это правильно.
– Пожалуйста, – сказала Вероника более резко. – Только не в моем доме, если не возражаете.
– Думал дебось, ди достаду? – Селвин больно ткнул меня локтем в бок, зияя открытым ртом и сверкая очками.
– Нет, я знал, что достанешь! – улыбнулся я, стараясь его ублажить. – Слушайте, – сказал я Теду, – а давайте откупорим ее и выпьем с томатным соком и каплей вустерского?
– Я о таковском не слыхал, голубчик.
– «Кровавая Мэри», – пояснил я, – водка в красном. Как русские пьют. Так и употре… – Тут Селвин еще сильнее ткнул меня локтем.
– А одкудова ты здал? – спросил он.
– … блять, – закончил я.
– Одкудова ты здал, что я достаду, когда я ди делал того дикогда. – Он триумфально распахнул рот в сторону мрачного боксера. – Ты бы ди достал, Сесил, – сказал он.
Это было уже чересчур: Сесил, Селвин и Седрик. Дело заходило слишком далеко.
– Сквернословие гораздо хуже политики, миссис Арден. Я-то думал, что уж чего-чего, а сквернословия вы не потерпите, особенно от чужака. – Он смерил меня строгим взглядом.
– Это ж паренек Берта Денхэма, – сказал Тед, – только из заграницы. Ты видел его в курилке раньше.
Он очистил пробку мастерским поворотом кисти, оседлал бутылку, будто лошадь, и напрягся, чтобы откупорить. Сдавленный хрип вырвался из его горла.
– Он выругался, я слышал, – настаивал Седрик. – После того, как сказал про какую-то разэтакую Мэри.
– Я сказал «употреблять», вы ослышались. А «Кровавая Мэри» – была такая королева Англии, – объяснил я. – Так ее прозвали за то, что живьем сжигала протестантов.
– Все они одним миром мазаны, – сказал осино-полосатый Сесил. – Что католики, что англикане. Сам-то я воспитан Примитивным методистом[12].
– Давайте не будем о религии, прошу вас, – сказала Вероника, – у меня голова раскалывается.
Пробка вылетела.
– Неужели, голубушка? – спросил Тед трагически-заботливо. – Что ж ты молчала. Прими пару таблеточек аспиринчику, выпей чайку, и в постельку.
Он поставил бутылку на прилавок. Из горлышка вспорхнули струйки дымка, пахнущие анисом, тмином, денатуратом, ацетиленом. У меня помутилось в голове. Селвина передернуло. Седрик сказал:
– А знатно шибает!
Тед заключил Веронику в нежнейшие объятья, исполненные беспомощного сострадания.
– Бедная ты моя старушечка, – сказал он, прижавшись губами к ее туго обтянутому кожей лбу.
Вероникины глаза, распахнутые голубые очи юного поэта, заволокло дымкой.
– Ничего,