правда, он плевал мне в тарелку, но лишь в случаях полного перехода в то чудесное состояние, когда пузатый красавец уже не мог связывать слова в дерзкие выражения и предпочитал им негромкое и дружелюбное мычание.
Но пинаться и ругаться отчим не прекращал с завидным упорством ещё долгое время – на радость мне и моей любимой матери.
А потом моя мать забеременела, но сделала это с такой внезапностью, что я тут же позабыл обо всём на свете.
Она не говорила мне о своём чудесном положении – я услышал, как мясник кричал, что не хочет ещё детей, и что ему «хватает твоего милого шибздика». «Милым шибздиком», как вы, наверное, догадались, он называл меня. Мать умоляла его заткнуться, чтобы я не сделал ошибочных выводов из их приятной беседы, но мясник её не слушал и продолжал голосить на всю округу о своих жизненных приоритетах.
Сейчас я думаю, что мать хотела родить ему ребёнка, чтобы отвлечь от меня или изменить вздорный характер доброго мясника. Но, полагаю, что такие удивительные персонажи изменяются лишь в могиле, – разлагаются на мелкие части и, вероятно, от этого теряют весь свой задор.
В какой-то момент я заметил-таки, что живот у матери округлился, словно она проглотила баскетбольный мяч. Я спросил её, что это может значить. Она ответила, что баскетбол ей никогда не нравился, а у меня будет брат или сестра.
Я не хотел, чтобы из матери, как из тюбика, выдавили брата или сестру для меня, потому что в моём детском воображении рисовалось орущее, ругающееся и плюющееся маленькое, но изумительное существо, которое, при правильном откорме, будет расти и вырастет до размеров мясника. И, что самое замечательное, само станет со временем мясником!
Но моя мать не успела никого родить – она упала с лестницы, которая вела на второй этаж, ударилась головой о дубовый пол, и тут же скончалась.
Хоть я и любил свою мать, но остался-таки один. Родственников у меня не было, и моим опекуном назначили мясника – он был уважаемым гражданином, не раз избирался в Городской Совет, и, вероятно, казался самой подходящей кандидатурой для ответственной должности. О его забавных повадках, кроме меня, разумеется, не знала ни одна живая душа.
Но я почему-то не сопротивлялся опекунству доброго отчима – я снова смирился, как и тогда, когда мне было семь лет от роду.
Иначе Якоб Гроот тогда поступить не мог. Или-таки мог? Я не знаю.
После похорон матери, мясник, по одной из своих многочисленных, но прекрасных привычек, накачался спиртом и не давал мне спать своим деликатным храпом. Но на следующий день он всё-таки выгнал меня работать в своей лавке.
Затем он перевёл меня на домашнее обучение и, по какой-то причине, перестал пинать.
Днём я работал в лавке, а по вечерам уходил из дома и читал книги в библиотеке или в городском парке.
Потом я смог-таки сдать экзамены, поступить в университет и стал даже получать небольшую стипендию.
Мясник перестал меня пинать, но забирал себе деньги, а после окончания университета – моё скромное библиотечное