мальчик, и я его обожаю.
До самого конца разговора меня расплющивало давлением, будто я пыталась захлопнуть люк подлодки под напором целого океана. Я смотрела на сына через стеклянную стену игровой комнаты. Спутанные светлые кудри, румяный рот, аквамариновые глаза – такие родные. А врач свел все это к какому-то ярлыку. Мерлин вдруг уменьшился до размеров конверта без адреса.
Страдание и любовь пробрались по костям и набухли вокруг сердца. В тяжелом воздухе плясали пылинки. Обои желчные – точь-в-точь как я себя ощущала.
– У него будет отставание в развитии, – добавил доктор мимоходом.
Такой диагноз вытаскивает на стремнину и волочет во тьму.
– Откуда уверенность, что это аутизм? – бодро возразила я. – Может, это ошибка. Вы же не знаете Мерлина. Он не такой. – Мой обожаемый сын превратился в растение в сумрачной комнате, необходимо вытащить его на свет. – Правда, Джереми?
Я повернулась к мужу, а тот сидел, не шелохнувшись, в оранжевом пластмассовом кресле рядом со мной, вцепившись в ручки так, будто пытался выжать из них кровь. Профиль Джереми показался таким точеным, что хоть на монетах чекань. Полон достоинства и страдания, какие бывают у чистокровок, вдруг пришедших в забеге последними.
Моя влюбленность в Джереми Бофора была не та, которая зла со всеми вытекающими. Когда я впервые его увидела – высокого, чернявого, взъерошенного, глаза бирюзовые... будь я собака, плюхнулась бы на зад и язык вывалила. Когда мы впервые встретились – на дешевом ночном рейсе из Нью-Йорка, который мне на 22-летие подарила моя сестра-стюардесса, – он первым делом сказал, что ему нравится, как я смеюсь. Через пару недель он уже сообщал мне ежедневно, как сильно ему нравится моя «сочная втулка».
Но не одни его «честно говоря, моя дорогая» и ретт-батлеровские чары привлекли меня. Ума у него было под стать – палата. Подлинная причина моего увлечения Джереми Бофором состояла в том, что он числился в выпускниках Колледжа Сильно Эрудированных Персон. Помимо магистерской степени по бизнесу, свободного владения латынью и французским и репутации ниндзя по скрэбблу, он просто знал уйму всего. Где родился Вагнер, происхождение Вестминстерской системы[2], что мокрица – на самом деле рак, а не жук, что Банкер-Хилл[3] – в Массачусетсе... Блин, он даже мог правильно написать «Массачусетс».
– Это у тебя большой словарь в кармане или ты просто рад меня видеть?[4] – подначила я на первом свидании.
Мои личные притязания на достославность (помимо почерпнутого из телевикторины знания о незаконченном романе «Сэндитон» Джейн Остен, порнографических лимериков Т.С. Эллиота и всех упоминаний анального секса в произведениях Нормана Мейлера) сводились к навыку успешной вписки на вечеринку для своих после рок-концерта, натягивания презерватива на банан при помощи рта и пения «Американского пирога»[5] от начала и до конца. Джереми, с другой стороны, признавал только Серьезные Дискуссии и никакой перкуссии.