жильцов обыкновенно размещали в небольших, но уютных комнатушках наверху, в мезонине. Каждая светлица была заботливо обставлена мебелями, оклеена бумажными полосатыми обоями и непременно имела собственный балкончик. Именно такие вот немудреные апартаменты и были загодя отведены Ивану Карловичу. Еще седмицу назад. Однако три дня тому на пороге имения появилась Ольга Каземировна Листвицкая и приготовленное учителю фехтования жилье, за неимением прочего, тут же сменило квартиранта.
Листвицкая была женщиной незаурядной. Урожденная шляхтянка, она с младых ногтей привыкла знать себя особой гордой и обеспеченной. Ей, по слухам, не досталось ничего от умопомрачительной красоты матери, но того девушке никогда, кажется, и не требовалось, ведь для достижения успеха человеку довольно знать свои слабые стороны и уметь должным образом употребить сильные. Трудно сказать, что именно привлекало в ней мужчин. Острый ум, кажется, свойственный всем на свете дурнушкам, а может, папенькины капиталы? Так или иначе, кавалерам различных мастей, вьющимся вокруг Ольги Каземировны, а тогда еще попросту Оленьки, завсегда не было переводу. Ей пророчили успешный брак и самое высокое положение в обществе, но панночка огорошила всех, выскочив замуж за русского купца с не запоминающейся фамилией (не то Папышев, не то Пупышев) и укатив с ним в далекую Саратовскую губернию. Там у новоиспеченного супруга имелась в собственном владении небольшая мебельно-суконная мануфактура.
Ее старик-отец, известный крайне воинственными настроениями по отношению к России, невзирая на явные симпатии царя Александра польскому национальному движению, обиды так и не спустил. На все Царство Польское заявил он тогда, что Ольга ему больше не дочь. Затем все как-то само собой улеглось и о взбалмошной девице потихоньку забыли. Так разбегаются и затихают на воде круги, образованные ловко брошенным камнем.
Вновь заговорили о Листвицкой по истечению двадцати лет, когда пронеслась по округе печальная весть о безвременной кончине ее мужа. Беда приключилась на охоте позапрошлой осенью, как раз на Покров. Очевидцы сказывали, будто понесла лошадь. Горемыка-купец не удержался в седле и упал, да так неудачно, что сразу расшибся насмерть. Сгинул под копытами пегой любимицы. Обычное дело, что удивляться.
Не обошлось, впрочем, без кривотолков. Когда прознали о таинственном исчезновении Яшки, хозяйского конюха – нерадивого увальня, вечно дрыхнувшего на грязной соломе пьяным мертвецким сном. Охочий до водки и презираемый людьми, он был до странности любим лошадями и, если верить ходившим средь челяди слухам, даже имел над ними какую-то «необнакновенную» волю. Надо ли говорить, что в тот злополучный день именно Яшка закладывал барину скакуна.
О том разное болтали. Одни считали, что парень-де отомстил за что-то своему господину и дунул из губернии во все лопатки. Кто-то припомнил даже, а может и придумал, некий особенно крупный раздор, якобы вышедший между ними накануне.
Другие