не знают ни печали, ни воздыхания, поют о чем-то непонятном, но живом и радостном. Может, о видах с горы Корковаду. И я на пару минут снова – безоблачный малой. Беспечальный брошенный шут. Он может все. Может даже радостно подумать о работе, где сегодня будет серее обычного, но нескучно, точно! И иногда даже небесполезно.
Но заканчивается музыка, я выхожу за порог квартиры и уже думаю о другом. О Вере, об отце, о сестре – все они исчезли, не простившись.
О Лени, чьи идеи все-таки пустили корни в смешном шуте, который уже не такой смешной и даже устроился на стабильную работу. И никакая она не Офелия. Такие, как она, – призраки, толкающие культурно-отягощенных смертных в пропасть губительных мыслей и поступков. А сами отходят от края и преспокойно занимаются другими вещами и другими людьми из других пьес.
Спускаясь по лестнице, вдыхая пятиэтажный след цветочного женского одеколона, думаю о женщинах – Лени завещала думать о них о каждой как о центре вселенной. Со мной много их работает, разных девушек и женщин, но мало кто тянет на центр вселенной. В основном они такие, какими их видела Вера. Чванливые, фальшивые, и даже те, кто как бы вышел из игры и одевается в стиле унисекс, бреет голову, матерится нарочитым басом и курит, и развивает всячески интеллект, те бабы самые гадкие, самые злостные театралки. На деле они мечтают, чтобы им дарили рассветы и закаты. Вот когда кричат стрижи, я даже говорю и думаю, как она, как Вера.
Но пока они не кричат, и я думаю о них лучше. О том, что они, каждая, просто пытаются урвать свой кусочек счастья – как моя новая коллега – того счастья, что дается только молодым. Методы у них обычные, но не всякому дано изобрести велосипед!
Я бегу к метро. Не потому, что опаздываю. Я просто очень люблю раннее утро. Может, потому, что таким ранним утром я познакомилась с Верой. Мы с ней дважды знакомились, и оба раза – рано утром. Утром все такое чистое.
Я смотрю вслед девушкам. Они встали затемно, чтобы успеть стать такими красивыми. Они в длинных пальто, длинные волосы, ногти тоже длинные. Так красиво.
Так красиво, что уходит обида, уходят чужие идеи о женском рабстве. О том, что они лишь выполняют навязанную им роль. Но им так к лицу эта женственность. И моей новой коллеге. Этой приземленной Нетребке. Или только приземистой?
Румяная дворничиха согнала меня с тротуара метлой, как фантик, напевая. Запекшегося кирпича здание вдали. От чистоты я немного трогаюсь умом. От чистоты и голода. Чувствую себя молодым Гамсуном Кнутом. И все-таки я немного злюсь на Веру, но уже по-другому. Вот почему давным-давно предлагали изгонять поэтов из города. Ни сами не живут, ни другим не дают. Другие потом вот так, по дороге на свою стабильную работу, видят и слышат черт-те что.
Как ранним летом нарастает шум за окном, внизу. Бессвязный, как пустая радиоволна.
Как полно можно жить, страдая волнительной бессонницей. Как пусто от бессонницы безнадежной.
Как ранним утром другая женщина-художница достает холст и думает, кого бы изобразить. Некоторых можно вызвонить уже сейчас. Но их нужно поить кофе, приводить в порядок, настраивать.