наблюдающим за узницей через камеру наблюдения.
Первое осознание чего-то неправильного пришло к Натке в тот момент, когда в очередной раз восстав из глубокой алкогольной комы, она зашарила руками вокруг, но не обнаружила силиконовой фляги в районе досягаемости. Не обнаружила и позже, после того, как собравшись с силами, ползком обследовала палату. На тот момент это не сильно её огорчило, и она просто снова отключилась, поскольку выпитое ранее ещё в избытке гуляло по венам, надёжно удерживая грядущую абстягу на безопасном расстоянии.
Следующее пробуждение далось тяжелее. Уже стучал пульс в ушах, уже давило невидимыми тисками голову, уже колючим наждаком выстлало язык и гортань, и уже не получалось вернуться в спасительное забытье. Вместо него опустилась на Натку вернувшаяся Муть в её самом худшем и запущенном варианте.
В этой вязкой Мути Натка мариновалась сначала вечность, а потом ещё одну вечность, пока к ней медленно (слишком медленно!) обратно пропорционально тому, как вместе со слабым дыханием испарялся из тела алкогольный дурман, возвращалось сознание. Больное, дёрганное, измученное, но уже способное связать мечущиеся в черепной коробке рваные мысли в единое целое. И желающее только одного – чтобы всё скорее кончилось, не важно даже как.
К ней заходили, приносили еду и воду, меряли давление, слушали сердце, брали кровь из уже изрезанных пальцев и исколотых вен, меняли подгузники, обтирали влажными салфетками, вымывали с пола лужи рвоты. Всё это не имело никакого значения и не вызывало ни тени стеснения, отгороженное от Натки прозрачной, но непробиваемой стеной явившейся, наконец, абстяги. Пожалуй, худшей на её памяти, если не считать предыдущей, с трудом пережитой в первую и полную ужасов ночь здешней жизни.
В переломный момент, когда Натке физически стало чуть лучше, зато вплотную подступили страдания духа, а реальность начала истончаться под натиском прорывающегося в неё тёмного изнаночного мира, дверь в палату снова открылась, и пропустила уже знакомых плечистых санитаров, но на этот раз одних, без бородатого халата. Они легко вздёрнули Натку на ноги, и повлекли-понесли с собой, впервые за долгое безвременье позволив пленнице покинуть опостылевшие мягкие стены, которые она успела возненавидеть всем сердцем.
Нет, они не направились вверх по лестнице, на что Натка надеялась, не дали ей хоть краешком глаза увидеть дневной свет, напротив – спустились ещё на этаж ниже (Клим, ты был прав!) и там передали в руки дородной тётки, облачённой в такой же, как и у всех здесь, безупречно чистый бежевый халат. Тётка в свою очередь препроводила еле держащуюся на ногах пациентку в слепящую белизной и хромом душевую кабинку, где принялась собственноручно мыть, предварительно избавив от провонявшей потом и рвотой пижамы. При этом на грубом лице тётки не дрогнул ни один мускул, что несомненно говорило о её высоком профессионализме, потому что в те минуты Натка была глубоко противна даже самой себе.
После