Единственное, что заинтересовывает меня – записная книжка. Скачущим мелким почерком Пола туда занесены имена и телефоны клиентов и работников станции техобслуживания. Кладу ее в карман. Никаких предсмертных записок нет. Никаких следов борьбы. Разве что на протертом линолеуме чернеют следы, оставленные чьими-то подошвами.
Быстро осматриваю кровать – она заправлена аккуратно, по-военному, как учили в Даре. Постельное белье не новое, но чистое. Металлическая сетка чуть провисает. Сюда нечего спрятать. Остается шкаф.
Вещей у Пола немного. Отодвигаю рубашки, свитера, потертую кожаную куртку с чужого плеча. И вздрагиваю, натыкаясь на гладкий металл пряжек.
Преторианский китель.
В полумраке ткань кажется не красной, а скорее черной, поперечные погоны поблескивают тускло и безжизненно. Точно такой же мундир висит у меня и у всех выживших преторианцев.
– Зачем тебе это? – спросил однажды Торий. – Это ведь напоминание о прошлой жизни. Обо всем, что творилось в Даре. О страданиях и смерти. Вы действительно хотите оставить себе такую память?
Тогда я не знал, что ответить. Но теперь знаю: да, действительно хочу.
Начав новую жизнь, я приняли свое прошлое со всей грязью, неприглядностью и всеми ошибками, и не хочу повторить их снова. К тому же форма – единственная личная вещь, разрешенная в Даре. Мы храним ее так же, как люди хранят старые фотографии.
Я провожу ладонью по ткани. На ощупь она кажется грубой. Справа подкладка слишком жесткая и похрустывает от прикосновения. Нащупываю прореху и достаю тетрадь в темно-зеленой выцветшей обложке. Она исписана знакомым мелким почерком. Вот то, что я искал и что может пролить свет на смерть Пола. Его дневник.
– Нашел что-нибудь? – слышится из коридора.
Едва успеваю засунуть тетрадь за пазуху и захлопнуть шкаф, как заходит Торий.
– Ничего, – ответ срывается с языка раньше, чем я успеваю решить, говорить ли правду.
– Я тоже! – нервно бросает Торий, но вдруг замолкает и настораживается. В коридоре раздаются шаги. Дверь квартиры распахивается, и слышится голос старика:
– Говорю же, пани Новак! Квартира закрыта, мало ли, какая дрянь завелась. Как ночь – так шорохи.
– Это с пьяных глаз у тебя шорохи! – вторит другой голос, грудной и женский. – Я тебя, хрыча старого, на груди пригрела! Угол выделила! А ты казенное имущество разбазариваешь?
– Да какое имущество у нежити! Сказано: крыс травим. Я сам не справляюсь. Мышеловки ставил – приманку едят, а сами не попадаются. Здоровущие!
В дверной проем, как танк на амбразуры, вваливается дородная и статная женщина. Следом за ней семенит вахтер, едва достающий ей до подбородка.
– Да вот, извольте сами видеть, – юлит старик, подмигивает нам слезящимся глазом. – Это, значит, ребята из службы дезинфекции. А это пани Новак, председательница домового комитета. Благодетельница наша и светоч.
Старик картинно кланяется. Женщина встает посреди комнаты, упирая руки в боки. Торий отступает и косится по сторонам,