так проще переступить через остатки человечности – убивать тех, кто не мог оказать сопротивление. Но и тогда, и теперь я думаю, что проще убить взрослого, нацелившего на тебя ружье. Здесь же мне не оставили ни одного шанса на оправдание.
Когда ночь заливает чернилами окна, а на стене пляшут оранжевые отблески фонаря, мне снится старуха, сидящая за столом, на котором лежит только черствая корка и сморщенный кусок яблока. Ее глаза скорбно смотрят в пустоту, но когда я подхожу, сморщенное лицо озаряется радостью.
– Ванечка, внучек! – тихо произносит она. – Наконец-то навестил бабушку. Да какой красавец стал! Светленький, будто солнышко…
Помню, меня трясло. Уши наполнило звоном, будто рядом ударили в набат – это из ослабевших пальцев выпал и стукнулся о доски пола зазубренный нож. Я отступаю на шаг и останавливаюсь. Бежать некуда: в дверях стоит сержант Харт. От него пахнет кровью и смертью – тяжелый запах, пропитавший насквозь за долгие годы тренировок и пыток. Хочется развернуться и выпустить ему пулю в лоб. Но Харт не один. За ним, в дыму и пламени, ждет еще сотня таких же – стервятники со смердящими клювами, готовые разорвать тебя на куски, едва только проявишь слабость. И я слышу слова – страшные и хлесткие, как удар плетью:
– Никакого милосердия.
Тогда я вынимаю маузер и стреляю старухе в голову. Она дергается и беззвучно заваливается на спину. Беззвучно – потому что за окном полыхает взрыв. Стекла дребезжат, стены ходят ходуном, и пол под ногами выгибается, как спина перепуганной кошки. Я опираюсь о стол, пытаясь сохранить равновесие, и дышу тяжело, хрипло. Красно-оранжевый свет опаляет ресницы и веки. И сердце, бившееся так быстро, замирает и превращается в камень – эта тяжесть наполняет меня, тянет на дно. Наверное, в бездну, куда попадают все проклятые души.
Потом, правда, становится легче, почти не страшно. Воспоминания изглаживаются, а дни затягиваются кровавой пеленой и становятся похожи один на другой. Не остается ничего – лишь пустота. Поэтому делаешь все более страшные вещи, только бы наполнить эту пустоту смыслом, а, может, дойти до грани, за которой вернутся хоть какие-то чувства. Это похоже на вечный бег по кругу, на жизнь во сне, когда хочешь проснуться, но не можешь. Жизнь в Даре напоминала затяжную кому.
Теперь я очнулся от многолетнего сна, а мой преторианский китель – как анамнез, доказательство моей болезни. И если Морташ и его приятели с телевидения хотели ударить больнее – что ж, они знали, куда бить.
Я выхожу к Торию смущенный и взволнованный, на ходу поправляю портупею. Удивительно, но форма сидит так, будто пошили ее только вчера.
– Как я выгляжу? – спрашиваю у Тория.
Он оценивает меня прищуренным взглядом и отвечает:
– Как господин Дарский офицер. Хочется падать в ноги и молить о пощаде.
– Ха-ха! – произношу саркастично, и хотя чувствую некоторую неловкость, на сердце становится куда спокойнее. Вопреки опасениям, у меня не появляется желание резать людей налево и направо. Монстр не просыпается.
Во